Подарок крестного - Марина Александрова

– А знаешь ли ты, как он выглядит, перстень этот?

– Нет, того доподлинно сказать не могу. Брат говорил тогда, что на мужскую руку он сделан, а сила его в камне заключена, только то и знаю. А еще он сказал, что каждый из нашего ро­да, даже ни разу не видя того камня, узнать его может. Должно быть, – добавила Елена от себя, – красив он и дорог, коли такой силой обладает. Камень наверняка большой да сверкающий, а оправа, поди, из золота.

И Михаил готов был с ней согласиться – знать, с рождения алчна душа человеческая, раз всегда у ней сила и богатство рука об руку друг с другом должны быть, потому, наверное, и согласился он с Еленой, пообещав своей единственной родственнице во что бы то ни стало постараться найти заветный перстенек.

На все предложения Михаила забрать ее в Москву Елена отвечала отказом – отговаривалась тем, что чует уже близкий конец. Умоляла только не бросать Машутку, и Михаил на этот раз уже от чистого сердца пообещал о ней позаботиться.

На следующий день очень рано в палату Шорина примчался Гришка. Вытянув из Михаила обещание еще раз посетить Новгород, Гришка обещал сегодня же закончить все его дела. Сбившись с ног сам и безбожно притомив Мишку, Ермилов сдержал свое слово – к вечеру все было готово.

Завершился день тоже приятной вестью – у Елены его уже ждали повитуха и кормилица, а будущий боярский отпрыск тихонько посапывал на печурке.

Привыкнув все дела начинать спозаранку, и в этот раз отправлялся Михайло в дорогу ранним утром. Проводила его только Елена – Гришку срочно куда-то вызвали, но такова уж его работа, а остальные и не знали о спешном отъезде московского боярина.

Сам Михайло в душе радовался – подзасиделся он в чужом граде. Елена всплакнула немножко, обещала молиться за него, но тоже, кажется, была рада и за свою воспитанницу, и за внучка, которому хоть на старости лет помогла. Михаил тоже не остался в долгу: чувствуя, что может и не попасть в Новгород, оставил Елене небольшой запас. Она, правда, не хотела принимать помощи, однако, поразмыслив, согласилась. Одна остается, чужие люди за просто так хоронить что ли будут…

О повитухе и кормилице и говорить нечего: щедро платил московский боярин, так что они готовы были хоть на край света за ним отправляться.

Одна лишь Машутка не была рада своему отъезду: понадеялась сперва на то, что приглянулась государеву человеку, да потом поняла, что не быть ей боярской зазнобушкой. Оттого и печалилась: верно подметила Елена, что люб ей Михайло. А поразмыслив, опечалилась еще больше: коли не по своей воле в Москву берет, так и забудет про нее скоро. Каково ж ей тогда в Московии придется? Как чужачку примут? А здесь она каждый камешек знала, уверена была: не пропадет. В тереме Ермилова не на последнем счету была, а с недавних пор сам Гришка на нее заглядываться стал. Вот и страшно было покидать родные края, не будучи уверенной в боярской милости.

Так и отправились: кто в радости, а кто в печали, но всех впереди ждали и тяготы дальнего пути, и заботы новой жизни…

На считанные дни раньше войска прибыл Михайло, благополучно вернувшись из Новгорода. Намаялся он в далеком граде, средь чужого люда, потому, наверное, так и обрадовался, вернувшись во взрастившую его Московию.

Показушные роды Настасьи прошли успешно: ни одна живая душа так ничего и не заподозрила. Анастасия с радостью занялась мальчонкой и не обратила внимания на Машутку, под каким-то предлогом оставленную в тереме. Повитуху вскоре отправили обратно, и впервые за долгое время Михайло вздохнул свободно, уже ничего не опасаясь. Казалось, вот оно, тихое семейное счастье…

Но, знать, не про Россию сказано: «тишь да гладь, да Божья благодать»; такова, видимо, воля Господня, что на Руси не бывать ладу: опять наступили неспокойные времена.

Хотя и заложили в устье Свияги новый город, отвоевали у неприятеля всю Горную сторону, рано было радоваться – в Казани вновь царили ужас и смятение. Подданные изменяли ей, а россияне, опустошая ближайшие селения, никого не пускали в город. Казанские чиновники желали покориться Иоанну, крымские противились. В народе случился бунт…

Тогда казанцы решили заключить мир с Московским государем, немедленно послав к нему послов, умоляли дать им Шиг-Алея в цари. В ответ обязались прислать младенца Утемиш-Гирея, царицу Суюнбеку, а также освободить всех российских пленников. Иоанн Васильевич согласился: отдал Шиг-Алею Луговую сторону, но оставил Горную, завоеванную мечом, приписав ее к Свияжску, требуя свободы наших пленников и присяги всех казанцев в верности России.

Однако слишком легко далась Ивану эта победа – взятие значительной части казанских владений, основание Свияжска, наконец, освобождение россиян из Казанского плена не стоили ему ни единого человека, оттого, наверное, и недолог был этот мир.

Никак не давала покоя Шиг-Алею Горная сторона, но на все уговоры и просьбы Московский царь ответил решительным отказом. Оттого упрямый Алей стал своевольничать – узнав об измене вельмож, замышляющих убить его и всех россиян, не преминул прибегнуть к жестоким мерам. Учинив во дворце пир, велел резать гостей, даже подозреваемых, всего семьдесят человек. Два дня лилась кровь, виновные и невиновные в ужасе разбежались.

Решив покончить с казанскими злодействами, Иван Васильевич послал в Казань своих людей. Прислушавшись к совету послов казанских – личных неприятелей Шиг-Алея, отдан был государем приказ свести царя с престола. После некоторых препирательств между Алеем и его чиновниками указ государя был выполнен, и граждане дали клятву верности Иоанну. Пожелали только казанцы, чтобы для успокоения народа отпущены были к ним два свияжских князя: Чапкун и Бурнак.

Симеон Микуленский, назначенный управлять Казанью, уже шел с обозами, надеясь с торжеством вступить в ее стены, однако ворота царские оказались заперты. Меж тем в их отсутствие в граде распустилась весть, что россияне идут с войском истребить всех жителей: Чапкун изменил государю, сделавшись главою мятежников.

Ни на какие уверения князей народ не реагировал. Воеводам ничего не оставалось делать, как отступить к Свияжску. В тот же день боярин Шереметьев был послан к государю с вестью об измене – настало время огнем и мечом заставить сдаться непокорную Казань.

Государь узнал об измене двадцать четвертого марта, и в тот же день созвал бояр в Думу, долго беседовал с ними.

– Видит Бог, – говорил он, – ни славы земной я добиваюсь, но покоя моих подданных. Доколе народ христианский от лютых врагов страдать будет, от свирепости коих нет ни мира, ни отдохновения?

Бояре шумно поддержали решительность царя, однако меж ними возникло несогласие, многие думали – лучше идти на Казань зимою, нежели летом, справедливо полагая, что зима им послужит мостом к огражденной озерами и болотами Казани.

От природы будучи нетерпелив, Иоанн не хотел ждать. К тому же, уверенный в миролюбии западных держав, опасаясь единственно крымского хана, не хотел упускать подходящего момента.