Кащеева наука - Юлия Рудышина

— Обморочило меня что-то, — оправдывается, — сам не знаю, как у колодца оказался — пришел в себя, когда уже воду эту проклятую пил! Гонечка, что теперь будет-то?

— Двоедушник ты теперь — вот что! — отвечала та. — И что за нечисть к тебе прицепилась, этого я не знаю. И как изгнать ее, оторвать от твоей души, тоже не знаю! Может, Василиса бы помогла — да только нет ее рядом. И назад возвращаться уже нельзя. Что же ты натворил, что же натворил…

Двоедушник… Я вскрикнула, пошатнувшись.

Иван поднял взгляд на меня — и там, в серой мгле, что клубилась черными тучами грозовыми, я увидела нечто… иное. Чуждое. Нечто запредельно жуткое. И избавиться от этой жути не получится без помощи сильных волшебников. Я же была слишком слаба, да еще и не обучена.

Иван теперь одной ногой в загробном мире, с ним будет морок идти по нашим следам, из его глаз глядеть Навь будет, и все, что мы делать будем, где находиться, обо всем Нави будет известно.

Ничего теперь не скроешь — ни заговорами, ни травами, ни отварами. Двоедушник опасен — не всегда он понимает, кто им управляет, сам ли он что-то делает, или иной кто им руководит. Порой совершит такой обмороченный что-то, а потом кается, рыдмя рыдает — не помнит ничего. Да и, живя за двоих, сгореть можно… Стареют рано такие люди. Впрочем, их и людьми назвать нельзя было уже. Иные они. Чужие природе людской, чужие миру Яви.

И царевич теперь не человек. Вот как быть?

— Зато ты теперь грозу можешь призвать или поле градом побить, — выдавила я, подходя ближе к царевичу. Осторожно прикоснулась к рогу, чуть дернула, будто надеясь, что оторву, рассеется морок и снова станет Иван прежним.

— Больно же! Куда тянешь! — ощерился он, и я разглядела острые клыки вместо зубов — волчьи, кажется.

— Прости… — Я тяжело вздохнула и поняла вдруг — люблю я его, дурака. Ну, или почти люблю. Но люблю или нет — потом разберусь, а Нави отдавать я его не намерена. Все, что угодно, сделаю, любые испытания пройду, а спасу царевича.

Даже если никогда он моим не станет.

Даже если для какой-нибудь царевны спасу.

А демонов-босоркунов прогоним. Главное, ночью его теперь крепко связывать, чтобы не бродил, людей не пугал да чтоб не навредил кому.

Иван же перестал хмуриться, вскочил, обнял меня, да так сдавил ручищами, что я едва не задохнулась. Но отчего-то лишь тепло по телу разлилось.

— Спаси меня, Аленушка…

— Спасу.

И тьма грозовая из его глаз схлынула, а я с радостью поняла, что могу вторую душу его прогонять. Одним своим прикосновением — пусть и не навсегда…

Наверное, это и есть любовь.

— Скажи, почему ты воды боишься? Русалки не во всех же местах шалят, да и не во всякий день… — Иван задумчиво покусывал травинку, и мне показалось, что клыки у него с прошлой ночи еще длинней выросли — после проклятой воды из колодца облик моего спутника менялся слишком уж быстро.

Я боялась однажды проснуться рядом со зверем диким или вовсе солнышка не увидеть — вдруг как разорвет, память потерявши, чувства свои за гранью оставив. Ведь тот, кто живет двумя жизнями, ничего не помнит о том времени, когда та, вторая душа им владеет. Сказывали, и такое бывало — тот, кто вторую душу подцепил, мог всю семью свою извести, и ни сном ни духом про то горевала первая душа вполне искренне, слезы лила да над костром погребальным али на могиле убивалась, а вторая смеялась да радовалась, что удалось всех провести. И когда правда открывалась, не мог человек с нею жить. Впрочем, человеком это чудище назвать можно с большой натяжкой.

Но не могла же я Ивана бросить, как-нибудь да расколдуем, найдем способ. Главное — верить.

— Долгая то история, про воду-то, да и скучная… да и сказывала тебе я уже — нельзя мне к речкам да родничкам, дочки водяного утащат. И нет преград им — в любой день морянки али озерницы, омутницы, кто угодно достанет. Их влечет моя тьма. Мое проклятие. Как будто метка на мне, горит огоньком дивным, зовет и манит водяную нечисть. Но привыкла я… — отмахнулась я, придвигаясь ближе к костру — ночь выдалась прохладная, и чуть в сторону от огня отсунешься, сразу остываешь, до дрожи холодно в лесу было. Но и с костром осторожно надо — как-то я чуть онучи свои не сожгла, догрелась.

Рыжей змейкой скользнула по моей груди коса, в бликах от огня лента кроваво-красной показалась, хотя была блеклой уже, выцвела на солнце. Вспомнилось, как Иван недавно говорил — купит мне много новых лент и косник с самоцветами. Как у Василисы. Даже лучше.

Зачем мне самоцветы? Все едино не дадут в жены взять простую крестьянку, пусть и даром колдовским обладающую. Куда мне в царицы!

— А мне вот любопытно. — Царевич нахмурился, через огонь на меня взглянув, — и показалось на миг, будто алое пламя диковинным цветком распустилось в его глазах. Что таит взгляд этот, за которым иная душа теперь прячется? Жуть таит навью? Или бездну бесконечную? Я боялась смотреть в глаза Ивану. Но я должна была ему верить. И потому смотрела. И улыбалась. И пыталась, чтобы улыбка моя искренней была да ласковой.

— Не любит меня нежить речная да озерная. — Я колени к груди притянула, обхватила их руками, ощутив, что озябла — и жар от огня не спасал. — Да и не за что им меня любить — предала я их мир подводный, да не своею волей. Меня батюшка обещался речному царю отдать — да только случайно вышло то, обменное я дитя, Ваня. Всего не знаю, отчего все так вышло — некому рассказать было… Знаю только, что нарушил он свое слово, за то и утянули его на дно реки. После того водяной к матушке зачастил — все ночами у мельницы воду мутил, проходу ей не было на берегу — ни полоскать, ни мельницей заниматься не могла она, утащил бы. Туманом приползал — я помню это, хоть и совсем несмышленышем была, — увещевал, звал, манил… Я помню, как увидала одной ночью его зеленые глаза — как ряска были они, как листья кувшинок, как заливной луг на рассвете… красивые глаза. Гибельные. Да только сам он жуткий — кожа сморщенная, перепончатые лапы, зубы черные. И запах гнилостный, болотный. Мулякой несет от него, илом. Мать и чабрец, и душицу, и полынь сушила да метелками развешивала везде — не спасло ее это. Однажды она с реки не вернулась, но как оказалась на берегу, я не знаю. Видать, обморочили ее… Вот тогда и забрала меня с мельницы дальняя родичка, обогрела сироту да строго-настрого запретила одной на берег ходить. Да мне и не одной боязно.

— Я тебя не отдам речному царю, — голос Ивана показался легким ветерком, шелестом листвы в ночной тишине, треском сучьев в костре.

Я промолчала, лишь теребила кончик косы, словно руки нужно было чем-то занять. А потом услышала вдалеке плеск — видать, в реку что-то упало или рыба играет, но отчего-то впервые за много времени не было мне жутко от такой близости текучей воды.

Я поверила — не отдаст меня царевич. Ни за что не отдаст.

После привала дальше отправились — лес густел, мрачнел, осины черные все чаще попадались, ели кривые. Откуда тропа взялась — я даже думать не хотела, мало ли какие чудища бродят здесь. Попадались следы трехпалых лап, копыт — и козлиных, и кабаньих, только цепочка следов больно странная была, словно животные эти на задних лапах ходили.