Тревожная осень - Андрей Дымов

Он подошел и поцеловал Нору. Она начала что-то говорить, но он прервал ее:

– Позвоню. И не раз. Только не смотри на меня так. Я не на фронт ухожу, и сейчас не грозное лето 1941-го, а… – он пытался найти более точное определение, – тревожная осень 2004-го. Тревожная осень, и ничего более. И нечего на меня так смотреть.

Верная Нора встала на цыпочки, поцеловала его и спокойно сказала:

– Все будет хорошо, только звони почаще и ругайся поменьше.

После ее ухода Дымов посидел немного и понял, что делать, в общем-то, нечего: все уже сделано и сказано. Уходить раньше привычных восьми-девяти вечера было странно, но необходимо. Заехать в магазин, купить вкусненького и посидеть подольше с женой, дочкой и тещей. А может, купить что-нибудь и для старшей дочери с внучкой и мужем, завезти им.

Он начал собирать портфель, но в этот момент в кабинет без спроса вошла Анна Георгиевна – офис-менеджер компании. Он хотел сказать, что никого не приглашал, однако она быстро подняла руку и молча перекрестила его:

– У вас все будет хорошо, Андрей Семенович, – тихо и с необычной серьезностью сказала она.

Агрессивность мгновенно испарилась, и он немного растерянно спросил:

– С чего ты, Аннушка, взяла, будто что-то может быть плохо? И вообще, сядь, если не хочешь вырасти.

– Но вы же не в командировку едете, Андрей Семенович, правда?

– Тебе приказ на командировку показать, что ли? – добродушно спросил он.

– Если вы едете в командировку, почему Алёна Викторовна не летит? Кроме того, летите с каким-то доктором. Вы, конечно, умнее нас, но мы тоже не по уши деревянные.

«Да, – подумал Андрей Семенович, – скорость распространения сплетен в офисе выше скорости света. Аннушка наверняка болтала об этом в курилке с тремя – пятью бабами. Ну и коллективчик».

Словно прочитав его мысли, Анна Георгиевна возразила:

– Вы не думайте, в офисе никто об этом не говорит. Мы все действительно хорошо к вам относимся, тем более что ваше здоровье неразрывно связано с нашим благополучием.

Таких песен за время существования фирмы, особенно за последние полтора месяца он наслушался предостаточно.

– Слушай меня внимательно, Аннушка. Ваше ко мне хорошее отношение я ценю, и оно для меня много значит. Но у меня все хорошо, а будет еще лучше.

Он жестом оборвал ее попытку еще что-то сказать.

– У меня много дел. Так что спасибо за заботу, и в награду за хорошее ко мне отношение я отпускаю тебя домой на час раньше.

В другой ситуации Аннушка через тридцать секунд была бы уже вне офиса. Но сейчас она не торопилась, и это свидетельствовало об ее искренности. Она еще немножко посидела, глядя, как Дымов разбирает бумаги, потом встала, снова его перекрестила и, уже выходя, сказала:

– Да хранит вас Господь.

«Все, хватит с меня на сегодня, – подумал Андрей Семенович, проглатывая щиплющий горло ком. – Собираюсь и еду домой».

Еще накануне, планируя последний день перед отъездом, он решил, что, уходя, скажет «до свидания» каждому любимому обитателю своего кабинета. Потрогает шляпу капитана, коснется фигурки царя-реформатора на коне, поглядит на ночные петербургские мосты, остановится около графа Суворова, а напоследок проведет рукой по небритой щеке грустного Эйнштейна. Но сейчас, после визита Аннушки, он понял, что ему не выдержать такой обход. Он не сможет убедить себя, что это кратковременное, обыденное при его частых командировках расставание, а не прощание. Не хватало появиться в приемной с глазами на мокром месте! В общем, долгие проводы – лишние слезы. Все! Он решительно открыл дверь и сказал, как отрубил:

– Ванечку – в машину. А ты, Людмила, без меня не скучай. И чтобы вы тут не пускались в пляс, как мыши без кота! Учти, я вас по телефону буду контролировать. В общем, пока.

В последние дни его все чаще мучила мысль, что, если он станет недееспособным (назовем это так), фирма, обремененная огромным кредитом, может лишиться драйва. А ведь жена тоже была ее сотрудницей. Вера уже в пенсионном возрасте, найти другую работу почти нереально. И тогда встанет вопрос, получит ли образование младшая дочь.

Старшая, хоть и окончила институт, зарабатывала ровно столько, сколько миллионы других бывших советских людей с высшим образованием, но без предпринимательской жилки или супервезения. То есть почти ничего. Под этим он понимал жизнь не голодную, но без излишеств, явно не предусматривающую материальной помощи кому бы то ни было. Младшая дочь училась на бюджетном отделении, но сейчас даже «бесплатная» учеба обходится недешево. Андрей Семенович часто думал, что, если бы он сейчас был нищим студентом с больными неработающими матерью и сестрой, получить диплом, да еще красный, одного из лучших вузов страны не смог бы. Учеба была бы ему просто не по карману. И перспектива того, что младшенькая останется без высшего образования, пугала его и заставляла переживать за это сильнее, чем за вероятность печального исхода операции. Его мучило чувство вины, что он не создал, пусть даже в ущерб делу, хотя бы минимального запаса средств, тратя которые жена с дочерью смогли бы дотянуть до окончания института.

В одну из своих недавних бессонных ночей Дымов сообразил, что на самый крайний случай есть старая родительская дача, которую построили в «лохматом» 1950 году. Место, правда, престижное, на Карельском перешейке. Он запретил себе ее продавать – это была память о родителях и, прежде всего, об отце, подорвавшем здесь здоровье. «Если возникнет форс-мажор, дачу можно продать и, живя очень скромно, протянуть до окончания младшей дочерью института. Ну и отложить что-то на внучкино образование», – решил он.

Будучи человеком, привыкшим решать и за себя, и за других, Дымов хотел и в этой, к сожалению возможной, ситуации принять решение за жену. Но как это сделать? Завести сейчас разговор о продаже дачи нельзя: он бы до смерти напугал жену. Уже подъехав к дому, Андрей Семенович решил написать Вере письмо и передать его в аэропорту с Ваней, снабдив того подробными инструкциями.

Важный вопрос: кому именно передать? Жене нельзя, она сразу вскроет конверт и прочтет. Даже если не вскроет, точно перепугается. Дочерям или зятю? Еще хуже. Вдруг его осенило: он попросит Ваню передать письмо Верной Норе. Но не в понедельник, а, допустим, во вторник. Не поволокут же его в первый же день на операцию. А в первый день, то есть в понедельник, скорее всего, скажут, когда ее будут делать. Тогда он позвонит Верной Норе и попросит ее, если он в течение двух-трех дней после операции с ней не свяжется, передать письмо Вере. Он понимал, что это перепугает близкого человека, но другого выхода не было.

«Не много близких друзей ты нажил за свою жизнь, – сказал он себе. – С другой стороны, сколько есть, столько есть». Он вспомнил слова одного из героев Фейхтвангера: «У меня было много знакомых, но очень мало друзей».

«Странно, что у меня очень мало близких друзей среди мужчин», – подумал Андрей Семенович. Вообще, это было не так. Были у него друзья. И самый главный – Мишка. В восемнадцать лет, поступив в университет, он познакомился и крепко подружился с Мишкой – тем самым, который сейчас жил в Германии. Главной ценностью их союза была взаимная преданность, которая скорее свойственна родственным отношениям, нежели дружеским. Потом безумная занятость Андрея Семеновича начала их разводить. В этом разводе виноватой стороной он считал себя: за ним числилась пара поступков, недостойных их дружбы. Повиниться перед Мишкой ему не позволяли гордость и самолюбие. А после перестройки дело усугубилось еще и его трансформацией из научного работника в начинающего буржуина. Это тоже не могло не сказаться на отношениях.