Пожизненный найм - Катерина Кюне

Лия уже устала гулять и шла по направлению к дому. Она вынырнула из своих мыслей, осмотрелась вокруг, но наткнулась на довольно не симпатичную мамочку, выгуливающую коляску, и снова уткнулась в землю. И в этот момент она увидела на асфальте раздавленную божью коровку. Её маленькие крылышки были раскинуты, распластаны, словно она изо всех сил пыталась взлететь. Но под этими крылышками уже не было ничего, кроме мокрого пятнышка на асфальте. Лие показалось, что это была та самая божья коровка, которую она совсем недавно и примерно на этом же месте посадила в траву. Та самая, с которой у неё была квантовая спутанность. Но она, Лия, ничего не почувствовала, когда на божью коровку наступили. Ровным счетом ничего. И Андрей не почувствует, и далекая звезда не вздрогнет. Все это детские попытки успокоить себя. Нет, она ни с кем не связана. Она одна. Абсолютно одна.

* * *

Когда утром следующего дня я пришел на работу, мои ночные измышления казались мне фантасмагорией, почти что сном. Но просмотрев записи, сделанные накануне, я всё-таки решился доложить о своих подозрениях начальнику следственного отдела. Хотя мы, сыскари, и привыкли ко всяким странностям, я понимал, что мой доклад даже по полицейским понятиям будет выглядеть несколько чудным. И мне совсем не хотелось, чтобы в моем родном отделении меня записали в какие-нибудь Ванхельсинги. Поэтому я решил докладывать не на общей планерке, а, так сказать, в приватной обстановке. Я выбрал почти завершенное дело с очевидной бытовухой, где три пьяных киргиза-гастарбайтера поспорили о том, сколько жен разрешает иметь Коран правоверным, в результате чего один из них оказался в больнице, другой на мусульманском кладбище, а третий в следственном изоляторе, и попросился на доклад к начальнику отдела. Доложив о ходе расследования, результатами которого начальник остался вполне доволен, я насколько мог вкрадчиво и плавно перешел к своим мифологическим изысканиям.

– Я бы, Аркадий Алексеевич, хотел с вами посоветоваться по поводу одного дельца…

– Что-то личное?

– Нет, вопрос служебный, но какой-то он скользкий.

– Что такое?

– Пришла тут ко мне одна гражданка с заявлением об убийстве сына. Никитина Сергея Петровича 2005 года рождения. Провел я по её заявлению доследственные действия и установил, что гражданин Никитин умер самостоятельно, без посторонней помощи. Руки на себя наложил. Каких-либо прямых признаков доведения до самоубийства я не обнаружил. Вроде бы надо писать отказную. Но есть одна маленькая странность. Никитин этот работал в корпорации красоты Артемида. Артемида – древнее божество, которому приносились человеческие жертвы. В Москве есть ещё восемь компаний, в названии которых фигурируют имена божеств, которым приносили жертвы. В семи из них за последнее время произошли необъяснимые самоубийства. И вот я думаю, нет ли между этими самоубийствами какой-то связи?

– А, кроме того, что у них в названиях упыри с вурдалаками, есть ещё какие-то признаки уголовно наказуемых деяний?

– Очевидных вроде как нет…

– Тогда надо написать отказную, и забыть об этом. Даже если там что-то есть, то жмурам всё равно не поможешь, а неприятностей нажить можешь.

– Каких неприятностей?

– Я ж тебя первый и вздрючу за то, что ты вместо расследования реальных дел занимаешься хиромантией.

– Меня вот что беспокоит: осталась ещё одна такая компания, «Танит-групп», и если это не случайность, то там тоже скоро появится труп. И получится, что мы подозревали о возможности преступления, но не сделали ничего, чтобы его предотвратить.

– Ну да. Теоретически ты прав. Надо что-то делать. Но вот что? Установить за «Танит-групп» тотальную слежку, прослушку и наружное наблюдение? Для этого нужно постановление суда. Постановление суда можно получить в рамках возбужденного дела. А дело мы можем возбудить только имея весомые улики о совершенном или готовящемся преступлении. У тебя эти улики есть?

– Улик нет. Только предположение.

– С предположениями к судье не ходят. Можешь, если сильно неймется, сообщить о своих предположениях в госбезопасность. У них для этого есть аналитики, джеймс бонды, прослушка и прочие штучки. Ну, ты же сам понимаешь, какой ты этим геморрой себе заработаешь на всю задницу. Так что сам думай. А пока будем считать, что этого разговора не было. Всё. Иди, работай.

Но ни он, ни я уговор не выполнили – о разговоре не забыли. Когда на следующее утро я случайно столкнулся с Аркадием Алексеевичем в коридоре, он сделал таинственное лицо и заговорщицким полушепотом объявил:

– Никита, я тебе подарок хочу сделать. Я вот тут подумал о твоем повышенном интересе к самоубийцам, и решил, что если будет жмур в «Танит-групп», то я тебе поручу расследование. Чтоб ты мог лично у жмура расспросить, что у них там с нечистью за отношения, – в глазах у него бегали искорки, по всему было видно, что он очень высоко оценил свою шутку и ждёт от меня соответствующей реакции. Мне ничего не оставалось, как подыграть ему.

– А что – налажу контакты. Будет у нас и на том свете свой человек, – он заржал, я тоже рассмеялся, и мы разошлись по кабинетам.

В тот же день по заявлению о гибели Никитина я написал отказную. Конечно же, я не мог сказать его матери, что я на самом деле думаю по поводу смерти её сына. Скажи я ей, что у меня есть предположение, но начальство посмеялось надо мной и велело забыть об этом, она подняла бы шум на всё отделение, она бы пошла в прокуратуру или куда-нибудь ещё похуже – убитые горем матери способны на многое. Да что там, боюсь, на следующий день в газетах могли бы появиться сообщения с заголовками «Откровение следователя: в Москве приносят в жертву людей». Вероятнее всего, после этого меня бы просто уволили. А это означало бы, что я уже никогда бы не нашел нормальной работы. Я стал бы изгоем, и мне только и оставалось бы, что последовать по стопам моей матери – сдать свою однокомнатную квартиру и до старости колоть дрова в какой-нибудь экодеревне. Или маяться от безделья под индийской пальмой – на более благоустроенные пальмы денег, вырученных от аренды, мне бы не хватило. Правда, между моей матерью и мной была бы существенная разница: она делала все это по собственному желанию, а у меня просто не было бы другого выхода. Мне было очень жаль эту Никитину, которую я мог бы (да, это было в моих силах! ) избавить от чувства вины, но себя мне было всё-таки жальче.

В школе русский язык учат по старым учебникам и словарям, словно это что-то неизменное, незыблемое, точно слова – это камни, а фразеологизмы – мегалитические памятники, которые стоят тысячами лет. Оттого, наверное, школьная программа всегда кажется такой холодной, как чужие планеты на фотографиях НАСА, и такой далекой от обычной, повседневной жизни, где ты играешь в футбол во дворе и гоняешь по лесопарку на горном велосипеде.

На самом деле, язык – это что-то вроде океанского планктона, где каждая морская букашка – это слово, или буква, или запятая. Букашка умирает, если вода стала слишком грязной, если потерпел крушение танкер с нефтью, если что-то случилось в человеческом обществе. И вот ты набрал в рот воды и молчишь – а отчего же не молчать, если вода дистиллированная, бессловесная? Или не умирает букашка, а мутирует, выращивает себе ещё несколько некрасивых лапок, чтоб удобнее было барахтаться в мусоре – уродливая букашка, которую безрезультатно отгоняют от детей, букашка, которая напрочь прилипает к языку. Или наоборот – стало вдруг каких-нибудь букашек очень много, расплодились они и сразу ясно, что у рыбы, которая ими питалась, сгнила голова. Ученые говорят, что планктон – это что-то вроде градусника под мышкой у планеты, который показывает, насколько она больна, а школьные учителя должны бы были говорить, что русский язык – это градусник под мышкой, а может быть и под языком у страны. А температура – она такая, она всё время меняется.