Марк Шейдер - Дмитрий Савочкин

К тому же вы плохо знаете интуицию кадровичек на шахтах.

Внезапно у меня появляется какое-то странное чувство. Что-то вроде дежавю, только наоборот. Я читаю биографию шахтера из очередного личного дела, и мне кажется, что я уже знаю ее. Но не так, как это бывает при настоящем дежавю, – нет, я никогда раньше не читал этого личного дела, я никогда раньше не видел этих бумаг и этой фотографии. Но на одну секунду у меня возникло ощущение, будто я знаю этого шахтера лично. Конечно, это исключено, у меня отличная память, и я хорошо помню всех, с кем общаюсь, – каталогизирую их, классифицирую и раскладываю по полочкам. Я никогда не видел этого шахтера, но я совершенно точно знаю, что прочту в личном деле в следующую секунду. Работа в компании «Ваш досуг» в качестве актера.

Он снимался в порнухе.

Я не знаю, откуда эта мысль пришла мне в голову, но все остальное, что я читаю дальше, в точности соответствует тому, что уже знаю: гроз, работа проходчиком, одна бригада, другая бригада, переход в добычники…

Я так увлекся, что не сразу заметил перемену в трепотне Рустама. Он уже говорит о снах, о том, что зря я обыскиваю весь мир в поисках решения, которого нет. Он говорит, что я сам давно уже знаю, кто такой этот Марк Шейдер. Для того чтобы решить эту проблему, мне достаточно заглянуть вглубь себя.

– Как это? – спрашиваю я.

– Ну, как, – отвечает Рустам, – вспороть себе живот и посмотреть, что вывалится… Шутка.

Я уже привык к таким шуткам. Рустам любит бросаться идиотскими остротами, думая, что это придает ему мужественности, что это «крепкий солдатский юмор». Но его фраза о том, что искать ответ надо внутри себя снова, будит во мне это странное дежавю, которое по своей сути вовсе не дежавю.

– Тебе нужен толчок, импульс, – говорит Рустам.

Когда-то давно на голову Исаака Ньютона упало яблоко. Так был открыт закон всемирного тяготения. Мне нужно что-то подобное, считает Рустам.

Не исключено, что Рустам прав. И я давно уже знаю ответ, и все, чего мне не хватает, – это толчка.

Великий немецкий философ Шопенгауэр – тогда, правда, он еще не был не только великим, но даже философом – гулял ночью по кладбищу. Кто его знает, что ему нужно было там ночью, хотя вряд ли он выкапывал трупы. Его услышал кто-то из сторожей, направил на него фонарь и громко спросил: «Кто ты? Откуда ты? Куда ты идешь?» Если вы спросите меня, я скажу, что это несложные вопросы, особенно если тебе их задают ночью на кладбище. Но для Шопенгауэра эти вопросы стали толчком к тому, чтобы создать собственную философию.

Откуда, черт возьми, я знаю, что вообще творится у меня в голове? Может быть, то, что я вижу, слышу, чувствую, – это лишь верхушка айсберга, та его часть, что торчит над водой и что так поздно заметили впередсмотрящие на «Титанике». А на самом деле я, или, вернее, то, что составляет «меня», нахожусь под поверхностью. И чтобы это увидеть, мне надо ненадолго отвлечься и расслабиться.

Великому математику Архимеду предложили задачу. Какому-то местному царю подарили золотую корону, и ему очень хотелось узнать, из чистого ли золота она сделана. Никто тогда не умел определять химический состав сплава или разделять его на составляющие – короче, никто вообще ничего не знал. Желтый и желтый, металл и металл. Как знать, золото ли это вообще, и уж тем более, насколько оно чистое? Архимед тер себе лоб, Архимед стучал себя по затылку, он целыми днями ходил по городу в задумчивости и все равно никак не мог найти нужного ему ответа. Когда он совсем занемог, его жена предложила ему принять ванну. Он согласился, разделся и опустился в теплую воду. Уровень воды в ванне поднялся, и Архимеду пришло в голову, что объем поднявшейся воды равен его собственному объему. Таким образом, зная вес и объем вещи, можно было определить ее плотность и сравнить ее с плотностью какого-то образца – эталона. Архимед выскочил из ванны и побежал через весь город, выкрикивая одно слово – «НАШЕЛ!».

Мы привыкли считать, что мир вокруг нас будет оставаться неизменным, когда мы проснемся после долгого сна. Но сама «неизменность» зависит от того, что мы знаем о нем сейчас. И это знание подводит нас чаще, чем мы хотим. Гораздо чаще, чем вы думаете.

Кто ты?

Откуда ты?

Куда ты идешь?

Вы можете ответить на эти вопросы? А вы уверены, что в ваших ответах нет ошибки?

Великий немецкий канцлер – или как там называется их президент? – по имени Бисмарк одно время работал в России. Как-то раз его карета заехала в грязь, из которой лошади не могли ее вытянуть. Бисмарк начал нервничать, но кучер сказал одно слово, которое изменило судьбу мировой политики. Он сказал: «ничего». Конечно, он имел в виду, что ничего страшного не происходит, но бог его знает, как это слово понял великий немец. Ведь на то он и великий. Бисмарку так понравилось слово, что он сделал его своим девизом, написал на фамильном гербе и вытатуировал у себя на груди.

Ничего.

– Я могу увидеть этого шахтера? – спрашиваю я, протягивая Рустаму папку. Почему бы не познакомиться с парнем, который вызывает у меня чувство, странно похожее на дежавю?

– Конечно, – говорит Рустам. Конечно, этого шахтера можно увидеть. Нет ничего проще. Достаточно прийти на шахту в его смену.

На следующий день я стою перед старыми, обшарпанными воротами шахты и думаю о том, что пройдет еще лет триста, пока Советский Союз уйдет отсюда навсегда. Его ругали за непродуктивность, за низкую производительность, но вот таких обветшалых заводских ворот он – Советский Союз – изготовил огромное множество. Причем кажется, что он изготовлял их уже обшарпанными, потому что новеньких ворот шахты я не видел никогда. Еще он изготовил огромное количество покоробленного асфальта, панельных домов-хрущевок и серых, безвольных людей. Людей, которые живут в этих домах и работают за этими заборами.

– Вот он, – говорит мне охранник и тычет корявым пальцем куда-то в общую массу выходящих после смены шахтеров.

– Николай Сергеевич? – Я догоняю его. – Николай Сергеевич?

Тот поворачивается.

В следующую секунду происходит что-то странное. Я узнаю его, совершенно точно. Эти большие улыбающиеся глаза, выдающиеся передние зубы, четкий подбородок, крупный кадык. Я уже видел его раньше. Где? Где? Где?

– Николай Сергеевич, можно с вами поговорить, две минуты? – Я открываю и сую ему в нос удостоверение.

«Где я мог его видеть? В Днепре, в Донецке, в Кривом Роге? Вообще, на Украине или нет?»

– Конечно. А что такое? Я что-то сделал?

«Может быть, в Москве? Или на юге, в Краснодаре, в Ростове, в Грозном – ГДЕ?»

– Нет-нет, мы ни в чем вас не подозреваем. – Я начинаю нести обычную ахинею о том, что он весь из себя такой ценный сотрудник, и поэтому я обращаюсь именно к нему, но у меня из головы не выходит вопрос: ГДЕ? Откуда я знаю его лицо, его взгляд, его голос – так точно, как будто я говорил с ним вчера?! Я никогда не забываю лиц, и это лицо я совершенно точно где-то видел. Где, где, где?