Ай-Петри - Александр Иличевский

Было бы преуменьшением сказать, что я чувствовал себя проходимцем, присевшим за штурвал аэробуса, пронзавшего небеса обморочного сновидения: пилоты отравлены, пассажиры объяты паникой, одно прикосновение к штурвалу необратимо выведет самолет из автопилотирования, посадка неизбежна.

Я провел с Дервишем весь наступивший день и ночь. Пустынный неблагоустроенный пляж был завален железобетонными, так и не отстроенными остовами, уже превратившимися в руины. Он примыкал к задворкам санатория, строительство которого прервалось вторжением новейших времен. Обрушенная, разбитая штормами буна плавно обтекалась зарослями водорослей, танцевавших, стройно мотавшихся под водой, как волосы на голове утопшего гиганта. Солнце уже наполнило море нестерпимым блеском.

В течение дня я ползком перемещался по раскаленной белизне вслед за тенью, отбрасываемой гранью бетонной глыбы. Дервиш, страдая от жары, забрался под лежак, который выглядел над ним несоразмерно, как панамка на атлете.

Мне боязно было куда-либо еще перемещаться с волкодавом, и я заночевал на пляже, в надежде, что Изольда догадается, где следует искать: по тем местам, где с ним гуляла.

На всякий случай я стреножил поводком лежак. Засыпал с тяжелым чувством незадачливого вора, задавленного собственной покражей. Звездное небо рушилось сверху, бубнило и охало море, Дервиш вздыхал, фыркал во сне, а я лежал, вспоминая дикую историю о бедолаге, укравшем из зоопарка Алма-Аты редкую человекообразную обезьяну. Его нашли по кровавому следу неподалеку, в парадной дома, он скончался от потери крови. Обезьяна впилась ему в сонную артерию – и сама погибла от стресса, ее труп обнаружили рядом. На фотографии, опубликованной в газете «Труд», бездыханная обезьяна, долговязая, очень похожая на Пьеро и художника Пикассо одновременно, обнимала за шею лежащего в черном пятне обезумевшего перед смертью человека.

Волкодав не тратил на меня внимания, позволял быть поблизости – и едва я не ободрился мнимой способностью к укрощению. Попробовал с ним говорить. Увы, Дервиш никак не отличал меня от очередной причины натяженья поводка.

Утром произошло то, что еще раз заставило меня содрогнуться.

На рассвете Изольда так и не вышла на пляж. Подождав еще, я решил подняться сам – или выйти навстречу, хоть и не хотелось мне вновь испытывать судьбу самозваного вожатого такого зверя. Солнце уже взошло – и напоследок я решил искупаться. Дервиш следил за мной, не поднимая морды с лап. Я разделся и стал входить в воду, как вдруг со спины меня оглушил лай. Дервиш поднялся и, сотрясая забетонированный лежак, рвался лаем на меня. Я остановился. Что ему было нужно, чего он взбеленился? Может, с голодухи? Ведь весь день на жаре без жратвы…

Мне стало страшно. Оглушительный лай, сам громовой звук как таковой выводил из равновесия. Собака не успокаивалась, и я решил уплыть от греха. Ну его к черту, сам угомонится. А не то – плюну да отнесу ей записку: «Заберите собачку с пляжа».

После чего развернулся – и ринулся в воду. Вынырнув, услыхал вой, толкнувший меня вновь уйти в нырок, – и рванул спуртом, как обычно отсчитывая двести бешеных гребков, после которых сбавлял темп и размеренным кролем уходил в скольжение на оставшиеся полтора километра.

Курсом я выбирал не азимут – откуда азимут в открытой стороне моря? – а солнечную дорожку. Мне нравилось с каждым вдохом подставлять щеку под прищуренный, разливанный поток солнца, выверяя направление движения по яркости зрачка, улавливаемого в лучистых космах.

Развернулся, завалился на спину и передохнул с полчаса, оглядывая роскошную дугу берега, громаду Ай-Петри, многоярусное побережье, череду стеклобетонных пирамидок санаториев и пансионатов, начинающуюся вдали курортную суматоху: ялики и виндсерфы поднимали паруса, моторки подтягивали к причалам надувные болванки, разноцветно появлялись первые точки пляжных зонтов. Едва не задремав, уже собрался было в обратный путь, как слух прорезал высокий резкий звук, не то свист – нет, скуление.

Вглядевшись, я увидел голову волкодава. Он изо всех сил тянул ее из зыби волн за продыхом. Лапы мелькали отрывисто, суетливо, с большой амплитудой, доставая до поверхности. Пес отфыркивался, утробно екал – и видно было, что силы его на исходе. Он приблизился ко мне, попробовал гавкнуть – и, косясь, заложил дугу вокруг, словно бы увлекая меня к берегу.

Все то время, пока я перебирал ленивым брассом, приглядывая за едва держащимся на плаву волкодавом, у меня не было никаких иных мыслей, кроме одной: двумя движеньями я могу эту собаку утопить.

Покой посетил меня, когда я выбрался на берег. Дервиш вышел за мной и, не встряхнувшись, на полусогнутых, волоча стропу, заполз под лежак. С его шкуры стекала вода.

Что именно он хотел от меня, было ли это блажью, или инстинкт собачьей лояльности стал причиной сбоя его функций – все это меня не волновало. Я лежал, прикрыв глаза, упиваясь солнцем. В раскаленной белизне под веками всплывал и взметался белый волейбольный мяч. Небесными дугами пересекая поля сознанья, он перенес меня в детство.

Каспий. Пляж. Волны длинными белыми рядами означают вдали отмелевые косы. Отец читает книгу. Я наблюдаю за игрой в волейбол. Белоснежный кожаный мяч взмывает в небо долгими дугами. Вдруг раздается крик. Кто-то тонет. Отец вглядывается, отбрасывает книгу и мощным разбегом уходит в море. Я смотрю по сторонам, мяч больше не взлетает. Точно такой же покой – совершенное спокойствие, уверенность овладевают мной. Я полон наслаждения. Но вот отец выволакивает на берег человека. Этот парень недавно играл в волейбол. Сейчас он спит. Отцу помогают подтащить его к лежаку и, перекинув в поясе, засовывают ему в рот пальцы. Человека вдруг протягивает судорога – и потоки воды хлещут из его рта. Утопленник оживает. Волейболисты горячо благодарят отца и под руки отводят своего товарища к трамвайной остановке.

Я нашел ее у котельной. Она стояла на задворках школьного двора и, прикрыв ладонью глаза, против солнца всматривалась в заросли на краю пустыря, приспособленного под футбольное поле двумя скобками для выбивания ковров. Было очевидно, что, оглядываясь, она смущается людей. Оттого, давая объяснение случайным прохожим и заодно ободряя себя, она время от времени выкрикивала – я не сразу понял – кличку:

– Иран! Иран!

Обернувшись, она кинулась к волкодаву и с колен обняла его.

Пес стоял ровно, смотрел прямо. Я видел.

Воровато оглянулась. Встала и, перебирая поводок, выбрала его из моих рук.

– Спасибо большое, – кивнула и пошла прочь, на ходу рванув стропу.

Я сразу понял, что у меня нет шансов, и бросился в атаку, как дурень в печку.

Мне удалось ее не то что разговорить, но хотя бы приучить к своей роже.

Я обрадовался, найдя ее источенной одиночеством, – и стал целиться в одну точку. Очевидно, ей было приятно, и в то же время ее насторожило, что кто-то – неважно кто – проявляет интерес к ней, и она – с некоторой радостью узнавания давно забытых и едва доступных чувств – потянулась из немой глубины животного страдания к простому слову. Так приговоренный к смерти внутренне отзывается обыденным, посторонним мраку чувством, увидев с эшафота в толпе зевак простое лицо человека, искренне сопереживающего факту смерти как таковой – безотносительно к личности преступника. Да, определенно, ее жесткость и решительность отрицания немного отступили перед моей незамысловатой болтовней.