Даль сибирская - Василий Шелехов

– Оплатите педагогам Третьяковым проезд от Киренска! Вы меня поняли, Виталий Владимирович? Да-да-да, по полной форме! Проезд всей семьи!

После чего с победоносным видом человека, совершившего благородный поступок, подтвердившего свое достоинство, проводил гостей до порога кабинета.

Республиканский детский дом располагался на громаднейшей поляне среди соснового леса, был обнесён высоким дощатым забором, покрашенным зелёной краской. Дети обитали в двух бревенчатых бараках с продольным коридором посредине и множеством комнат. Здесь же была школа, столовая, склады, конюшня, подвалы, сараи. Директор Илья Антонович Хрунько занимал отдельный дом с надворными постройками. Рядом, вне территории детдома, три бревенчатых одноэтажных барака – квартиры учителей, воспитателей, обслуживающего персонала.

Третьяковы вселились в крайнюю квартиру того барака, что стоял ближе к лесу. Эта квартира была самой неблагополучной, потому что из-за неровностей местности слишком высоко выступала над землёй, утеплительные завалины – почти двухметровой вышины, крыльцо в восемь ступеней, в то время как крыльцо с другого торца барака – лишь об одну ступеньку. Первая комната, просторная кухня с кирпичной печью, отделена от второй, чуть большего размера, дощатой заборкой.

Покупать какую-либо мебель не потребовалось, детдом предоставил стандартные общежитские кровати, столы, стулья, снабдил и матрацами. Третьяковы оштукатурили стены, добавили опилок в завалины, постарались в подполье забаррикадировать наружные стены землёй. Одним словом, деятельно готовились к суровой северной зимовке.

Когда в первый раз выкупили по карточкам продовольствие на целый месяц, принесли домой и выложили вожделенное богатство на стол, радость Третьяковых была неописуемой. Они с восхищением взирали на груду съестных припасов, они смеялись и переглядывались, они подёргивались и топтались вокруг стола, им всё ещё не верилось, что они обладатели этих белых картонных коробок с сахаром, этих массивных из желтоватой жести банок говяжьей тушёнки, этих янтарных, солнечных кусков сливочного масла в прозрачной пергаментной бумаге. Точно такое же чувство испытывали, наверное, неандертальцы, когда им удавалось завалить мамонта.

Голод отступал медленно. Так хроническая болезнь, гонимая целебными снадобьями, неохотно подбирает когти, съеживается, прячется в своё логово, затаивается. В Киренске встретившиеся на улице знакомые непременно говорили о еде, об этой трудноразрешимой проблеме – все помыслы и заботы отощавшего человека. Чувство голода, точно больной зуб, словно незаживающая язва, сто раз на дню напомнит о себе.

Третьяковы познакомились с соседями по бараку. Ближе всех сошлись с семейством Ермолиных, тоже недавно приехавших сюда. Ниже среднего роста, крепкий, широкоплечий преподаватель истории Николай Федорович огромной, на полголовы лысиной походил на мыслителя древности. И Ермолин действительно был доморощенным философом, он мог похвастать богатой эрудицией, в свои 47 лет обладал превосходной памятью, декламировал стихи поэтов-классиков, советскую же беллетристику не признавал. Жена Ермолина была лет на пятнадцать моложе его. Полная рыхлая бабища, не имевшая ни образования, ни профессии, она занималась домашним хозяйством. На её попечении был пасынок Сашка, семиклассник, и прижитая с Ермолиным восьмилетняя дочь Ольга.

Ермолин приходил обычно сразу после ужина и засиживался допоздна. Устраивался поближе к печке. Закинув ногу на ногу, наклонившись корпусом вперёд, зажав левой рукой подбородок, он выставлял свой сократовский высокомудрый лбище и предавался разглагольствованиям, причем почему-то не называл имён и фамилий великих философов, государственных деятелей и учёных, вроде бы интриговал слушателей, подначивал найти неизвестные им произведения и погрузиться в увлекательнейшие дебри учений, теорий, религий. Монологи эрудита могли быть нескончаемо долгими, он как будто произносил с кафедры речь, как будто читал лекции студентам. Копия Григория Шорохова, только на более высоком уровне.

В соседней квартире жила Аделаида Иосифовна Гутман, преподаватель немецкого языка, одинокая женщина с дочерью-малолеткой Милой и сыном Игорем, отец которого бросил Аделю сразу после рождения сына. Игорь рос у бабушки где-то в жилухе, но, видимо, надоело голодовать, вот и приехал к матери, хотя она, по-видимому, не питала к нему нежных родительских чувств. Худая, как цапля, очень подвижная, с очками на длинном, с горбинкой носу, Аделя стремилась подружиться с Третьяковыми. Говорила она быстро, с захлебом, помогая себе мелкими резкими жестами костлявых рук. По её словам, в детдоме в общих чертах если не хорошо, то вполне сносно, работать и жить трудно, но можно.

В четвертой, серединной, квартире проживал Пархоменко, преподаватель по труду, не имевший ни педагогического да, по-видимому, вообще никакого образования, преданный директору за то, что тот пригрел его, дал работу и жильё. Об этом человеке Третьяковы узнали в первые же дни. Одна из уборщиц подошла вечером и по-соседски просветила новичков, с кем рядом будут жить-поживать. Она охарактеризовала Пархоменко как настоящего разбойника. Когда он крепко подопьёт, готов всё вокруг сокрушить, всех изругать и избить. Жена с детьми убегает подальше от греха, а дебошир хватает топор и, чтобы выпустить бушующую в нём ярость, мчится в лес и рубит на бегу молодой сосняк направо и налево, сосенки в руку толщиной запросто, с одного удара ссекает! Будучи трезвым, Пархоменко не производил отвратного впечатления, нормальный вроде мужик. Высокий, жилистый, рукастый, он обладал, несомненно, недюжинной физической силой.

Познакомились и с завучем школы Агриппиной Константиновной Гурьевой, тридцатилетней русской женщиной, красивой, фигуристой, по-спортивному подтянутой, строго-деловитой, одетой со вкусом, приглаженной до блеска. Что поделаешь, руководящая должность обязывает быть в наилучшей форме. Третьяковы были немало удивлены, когда узнали, что она жена зам. министра просвещения, с которым познакомились в тот день, когда оформлялись на работу. Этакий юркий, даже, можно сказать, вертлявый, человечек был полной противоположностью своему величественному начальнику.

Директор детдома Хрунько никогда у своих подчинённых на квартирах не бывал, не якшался с ними, должно быть, считал, что это унизило бы его. Предпочитал держать должную дистанцию между собою и всеми прочими, за исключением, разумеется, Гурьевых. Крупный, породистый, с приплюснутым низким лбом, глубоко запавшими маленькими глазками и несоразмерно массивной нижней челюстью, директор всякого, увидевшего его впервые, не просто поражал – пугал разительной похожестью на кабана. В первый же день по приезде Третьяковы заметили на заборе нарисованного мелом жирнющего борова с подписью: «наш хряк». То была карикатура на директора, художественное творчество детдомовцев. Когда Хрунько приближался к человеку широким, решительным шагом, чтобы властно протянуть крепкую ладонь-клешню, казалось, что он сейчас накинется и сомнёт, раздавит. Спорил, доказывая свою правоту, Хрунько весьма экспансивно: разгорячась, он вскакивал и, жестикулируя, делал рывок по направлению к оппоненту, как бы угрожая напасть и расправиться.

Хрунько утверждал, что он ученик самого Антона Семеновича Макаренко, не случайно, мол, у него, сироты, отчество от имени своего великого учителя, которого считал своим отцом. Однако же большой мудрости в педагогических методах Ильи Антоновича не наблюдалось, напротив, он даже не пытался, если к нему обращались с жалобой, выяснить, кто прав, кто виноват, кто жертва, а кто насильник, он попросту наказывал тех и других, быстро, в одну минуту ликвидировал заминку «учебно-воспитательного процесса», причём грозно, с грохотом и треском. Таким оригинальным способом выученик знаменитого Макаренко кардинально экономил своё драгоценное время и отбивал охоту жаловаться, тревожить свою персону по пустякам. Учителя и воспитатели шепотком осуждали Хрунько за это и толковали, что если он и в самом деле ученик Макаренко, то, несомненно, не из самых лучших.