Египтолог - Артур Филлипс

«Ох, мисс, хватит вам…» — проворчала тебе женщина нордической красы, сложенная из сфер и полумесяцев.

«Заткни фонтан, Инге, — сказала моя нареченная. — Не пойти бы тебе в финскую баню?»

Ты храбро представилась, и я не смог не процитировать рекламное объявление, которое в Бостоне видишь на каждом углу: «Жизнь незаурядна, когда наряжаешься в неординарных „Фешенебельных Фасонах Финнерана“». Но должен тебе напомнить — и не верь словам этой норвежской паршивки Инге! — я не знал, что магазин принадлежит твоей семье. Припомни: ты засмеялась, но про магазин не сказала ни слова, из чего я заключил, что совпадение имен случайно. Атум-хаду уже дернул за веревочки, моя дорогая, а он никогда не был корыстолюбив.

Когда толпа наконец просочилась в дверь, мы с тобой присели на помост и завели разговор, и я принял решение тебе довериться и испытать тебя. Я показал, какими иероглифами записывается имя Атум-хаду. Все это время твоя холодная дуэнья слонялась за дверью и беседовала с работниками Исторического общества (те были счастливы, что на лекцию заявилась толпа народу и что полиция не вмешалась и не обвинила никого в нарушении приличий). Что я увидел в тебе тогда? Моя мисс Финнеран была жизнерадостной девушкой, слегка, но не безвозвратно избалованной — и явно одурманенной первым свиданием с Атум-хаду. Я не особенно удивился, когда она сказала, что почла бы за честь, если бы я отвел ее в Музей изящных искусств, где она смогла бы насладиться моими познаниями о выставленных реликвиях. Да-да, не позволяй мнительной Инге переписывать историю, дорогая! Это ты предложила встретиться вновь, моя прямолинейная кокетка. И с тех пор я — твое творение.

Разумеется, я не обманывался, думая, что ты увлеклась именно мной. Нет, я видел еще одну женщину двадцатого столетия, которую слова царя XIII династии пленили, словно душистый одеколон.

Дорогая, я застрял в Каире, жду, когда Департамент древностей выдаст мне лицензию. Интересно, чем ты занята в это самое мгновение. Тут — 17 октября, 11.36 пополудни. О, как желал бы я обладать приспособлением, что позволило бы взглянуть на тебя сейчас, каким-нибудь мощнейшим телескопом! Я бы смотрел на тебя бесконечно, любовь моя.

Среда, 18 октября 1922 года

Дневник: На почте — пусто. Через четыре дня мой Владыка Щедрости и его кредиторы пополнят мою казну по телеграфу, а сейчас я отправляюсь на закупку провианта на рынках и всего прочего в предназначенных для людей моего статуса магазинах. Я потрачу на это весь день, что должно усмирить уныние, родившееся из-за вынужденного простоя. Кисти, краски, карандаши, долота, резаки, переносной фонарь, походная кровать: я медленно пополняю список, когда в тихом переулке замечаю лавку портного. Мне понадобятся несколько разных костюмов для работы и для выходов в общество, и еще — что-нибудь торжественное для официального открытия гробницы (на котором обычно присутствуют высокопоставленные англичане, французы и египтяне, возможно, будет генерал Алленби[10]и проч.).

Миновав бисерную занавесь, я попал в светлую комнатку и увидел высокого египтянина, которого годы, проведенные под низким потолком, ссутулили прежде времени. И вот уже я сижу в обитом кресле с плетеной вставкой и прихлебываю кофе с кардамоном в компании хозяина, а два мальчика прикатывают одну золоченую тележку материи за другой. Мы с портным оцениваем материю на ощупь, обсуждая достоинства некоторых сортов ткани, которые охраняют от жары и в то же время пленяют глаз. Десять образцов впечатлили меня настолько, что я сделал заказ на пошив из них костюмов (в Бостоне Ч. К. Ф. заплатил бы в десять раз больше!) и поднялся, чтобы с меня сняли мерку. Трехстворчатое зеркало предложило мне скорчить рожицу себе по правую руку и себе же по левую; я стоял в одних трусах, с нагими голенями, пятки вместе, внизу коленопреклоненный слуга обмерял мои ноги и выкрикивал цифры писцу, что по-турецки сидел на подушке; рукава его задрались, обнажив безволосые руки с проступающими венами, похожие на рельефные карты речной дельты; из-за занавеси перешептывались и приглушенно хихикали женщины.

Расплатиться и получить костюмы нужно через неделю, 25-го. Иду в туристическое агентство, чтобы перенести отъезд, бронирую билет на «Хеопс».

Потом я прогуливался, радуясь покупке и думая о моей суженой, и тут на углу улицы меня посетило озарение: я увидел деревянный мольберт и при нем — два складных табурета; здесь туристов изображали на якобы настоящих глиняных черепках в фараонском наряде и с ералашем иероглифов вокруг. Толстый египтянин рисовал профиль американского мальчика, чьи родители наблюдали за процессом, смеялись и обменивались замечаниями насчет художника.

Разумеется, я не стану позировать для туристской безделицы, но вот парадный портрет, начатый непосредственно перед открытием гробницы Атум-хаду и законченный после него, станет, несомненно, своевременным приобретением, вехой моей карьеры, он будет шикарно смотреться на стене в Бостоне, Лондоне или Каире. Неделя все равно пропадает, так что время есть. По возвращении в гостиницу я велел портье найти лучшего портретиста и проводить его в мой номер. Позировать начну с завтрашнего дня.

Вечер провел в синематографе. В темной зале туземцы и я жевали финики и фиги, будучи равно удивлены движущейся картинкой: англичанин борется со львом, затем идет в шатер, где его уже ждет красавица с миндалевидными глазами. Потом англичанин сражается с бандитами, потом входит в фараонскую гробницу, где купается в золоте и драгоценностях. Мумия встает как живая и атакует англичанина, но он усмиряет упыря одним пистолетным выстрелом.

Четверг, 19 октября 1922 года

Дневник: Сегодня два часа провел в медитации; в это время художник карандашом набрасывал эскиз картины. А еще я нашел великолепного саквояжных дел мастера и испытал неподдельный экстаз, который, я знаю, пережил бы и мой брат Атум-хаду, приготовляясь к путешествию, при виде гладкой крокодиловой кожи, переливчатой меди застежек и выжженной монограммы («А.», конечно, обошлась бы в три раза дешевле «Р. М. Т.», но таковы уж привилегии царей). В банке — никаких новостей. Конечно, официально перевод придет только через три дня.

Вечер дался мне тяжело — я провел его в шумном маленьком кабаре, где из дыма кальянов-чич рождается джинн, обвивающий и массирующий своих повелителей, раздувших щеки. Я наблюдаю за курильщиком у двери: вот его голова медленно облекается клубами дыма, он начинает походить на спеленутую мумию своего предка; но всякий раз, когда справа от него отворяется дверь, весь дым вылетает вон, в усеянное звездами сливовое небо. Дверь закрывается, курильщик вновь принимается за свое, с ног до головы окутываясь дымным саваном; дверь открывается — и невидимые злодеи опять распускают сотканное.

О бессмертии и Парадоксе Гробницы: Бессмертие, разумеется, есть тайна тайн, скрываемая песками. Напомню непосвященным читателям о том, что все древние цари лелеяли здоровое желание вечно жить в загробном мире, оснащенном всем необходимым. Для достижения личной вековечности необходимы были две составляющие: