Федерико Гарсиа Лорка. Стихотворения. Проза. Театр - Федерико Гарсиа Лорка

заря в беспамятстве пала

на мертвый каменный профиль…

О мой цыганский город!

Прочь жандармерия скачет

черным туннелем молчанья,

а ты – пожаром охвачен.

Забыть ли тебя, мой город!

В глазах у меня отныне

пусть ищут твой дальний отсвет.

Игру луны и пустыни.

На улице конь играет,

и по ветру бьется грива.

Зевают и кости мечут

седые солдаты Рима.

Ломает гора Минервы

иссохшие пальцы тиса.

Вода взлетит над обрывом

и вниз, как мертвая птица.

Рваные ноздри созвездий

на небосводе безглазом

ждут только трещин рассвета,

чтоб расколоться разом.

Брань набухает кровью.

Вспугнутый конь процокал.

Девичий стон разбился

брызгами алых стекол.

Свищет точильный камень,

и рвется огонь из горна.

Быки наковален стонут,

сгибая металл упорно.

И Ме́риду день венчает

короной из роз и терна.

Взбегает нагая зелень

ступеньками зыбкой влаги.

Велит приготовить консул

поднос для грудей Олайи.

Жгутом зеленые вены

сплелись в отчаянном вздохе.

В веревках забилось тело,

как птица в чертополохе.

И пальцы рук отсеченных

еще царапают плиты,

словно пытаясь сложиться

в жалкий обрубок молитвы,

а из багровых отверстий,

где прежде груди белели,

видны два крохотных неба

и струйка млечной капели.

И кровь ветвится по телу,

а пламя водит ланцетом,

срезая влажные ветви

на каждом деревце этом, —

словно в строю серолицем,

в сухо бряцающих латах,

желтые центурионы

шествуют мимо распятых…

Бушуют темные страсти,

и консул поступью гордой

поднос с обугленной грудью

проносит перед когортой.

Снег оседает волнисто.

С дерева виснет Олайя.

Инистый ветер чернеет,

уголь лица овевая.

Полночь в упругих отливах.

Шею Олайя склонила.

Наземь чернильницы зданий

льют равнодушно чернила.

Черной толпой манекены

заполонили навеки

белое поле и ноют

болью немого калеки.

Снежные хлопья редеют.

Снежно белеет Олайя.

Конницей стелется никель,

пику за пикой вонзая.

Светится чаша Грааля

на небесах обожженных,

над соловьями в дубравах

и голосами в затонах.

Стеклами брызнули краски.

Белая в белом Олайя.

Ангелы реют над нею

и повторяют: – Святая…

Едет верхом дон Педро

вниз по траве пригорка.

Ай, по траве пригорка

едет и плачет горько!

Не подобрав поводья,

Бог весть о чем тоскуя,

едет искать по свету

хлеба и поцелуя.

Ставни, скрипя вдогонку,

спрашивают у ветра,

что за печаль такая

в сердце у дона Педро…

На дно затоки

уплыли строки.

А по затоке

плывет, играя,

луна —

и с высот небесных

завидует ей вторая.

Мальчик

с песчаной стрелки

смотрит на них и просит:

– Полночь, ударь в тарелки!

…Вот незнакомый город

видит вдали дон Педро.

Весь золотой тот город,

справа и слева кедры.

Не Вифлеем ли? Веет

мятой и розмарином.

Тает туман на кровлях.

И к воротам старинным

цокает конь по плитам,

гулким, как тамбурины.

Старец и две служанки

молча открыли двери.

«Нет», – уверяет тополь,

а соловей не верит…

Под водою

строки плывут чередою.

Гребень воды качает

россыпи звезд и чаек.

Сна не тревожит ветер

гулом гитарной деки.

Только тростник и помнит

то, что уносят реки.

…Старец и две служанки,

взяв золотые свечи,

к белым камням могильным

молча пошли под вечер.

Бедного дона Педро

спутник по жизни бранной,

конь, непробудно спящий,

замер в тени шафранной.

Темный вечерний голос

плыл по речной излуке.

Рог расколол со звоном

единорог разлуки.

Вспыхнул далекий город,

рухнул, горящий.

Плача, побрел изгнанник,

точно незрячий.

Подняли звезды

вьюгу.

Правьте, матросы,

к югу…

Под водою

слова застыли.

Голоса затерялись в иле.

И среди ледяных соцветий —

ай! – дон Педро лягушек тешит,

позабытый всеми на свете.

Луна отраженья ищет,

напрасно кружа по свету, —

лишь пепел пожаров сеют

тигриные вздохи лета.

Как нервы, натянут воздух,

подобный ожогу плети,

и блеянье шерстяное

колышет курчавый ветер.

Пустыня к небу взывает

рубцами плеч оголенных,

от белых звезд содрогаясь,

как от иголок каленых.

Ночами снится Фамари,

что в горле – певчие птицы,

и снятся льдистые бубны

и звуки лунной цевницы.

И гибким пальмовым ветром

встает нагая при звездах,

моля, чтоб жаркое тело

осыпал инеем воздух.

На плоской кровле дворцовой