Лунный бархат - Максим Далин

Лялечка выскочила за дверь. Женщины почти всегда понимают больше, с ними легче, они — добрее, а как объяснить тем, кто по определению такой же, как ты? Они ведь почти не слушают. Безнадега.

— Ты — проститутка? Или как там…

— Нет.

— Вид у тебя блядский, как у уличной дешевки.

— Я не проститутка, Гена.

— Армию косил?

— Да.

Господи, ну что за инквизиция! Конечно, я косил армию. А что я, по-твоему, должен был делать? Гордо умереть на два года раньше? Еще унизительнее? После пары месяцев сплошного кошмара?

— Нет, ты видишь, Женька? Этот козел тут, когда мужики…

— Ген, ну подумай: ну куда ему в армию?

— Да прекрати ты ныть! Работаешь?

— В шоу.

— Стриптиз, что ли? А говорил — не проститутка.

— Ну, стриптиз. Но…

— Женька, ты убедился?!

— Ну, что ж теперь делать…

— И я должен терпеть урода этого?

— Ген, давай подождем… посмотрим, да? Перемелется — мука будет.

Генка сплюнул в пепельницу — взметнулась серая пыль.

— Я с этим ублюдком в одной комнате спать не буду.

От сильного порыва северного ветра дрогнуло промерзшее оконное стекло. Рождественская ночь повернула к рассвету.

На следующий день вдруг стало тепло. Воздух, вязкий, мягкий, сырой, лип к лицу, втекал в грудь, как терпкая тягучая микстура, ломил виски… Снег превратился в белый пластилин — и Генка с Лялей слепили на площадке напротив подъезда снежную бабу, толстую, с вытаращенными глазами-пробками, висячим носом и встопорщенной прической из обломанных колючих веток. Генка хотел было, приделать бабе бюст из двух снежных шаров, но Ляля не позволила, счистила с обыкновенного снеговиковского торса, похожего на тыкву… Женя улыбался, наблюдая за ними.

Корнет постоял у подъезда и тихонько ушел.

Генка заметил его отсутствие и злорадно ухмыльнулся: «Баба с возу — кобыле легче». Женя только пожал плечами. Ляля посмотрела укоризненно, но ничего не сказала.

Шел шестой час утра, когда в дверь робко позвонились. Генка беззвучно матюгнулся. Женя открыл дверь — на пороге, потупившись, опустив голову, стоял Корнет. Он выглядел, как замученный уличный пес, который просится в тепло — и не сказал ни слова, только ждал, что будет, и явно не рассчитывал на сердечный прием.

— Ну, заходи, как бы, что ты встал, — смущаясь, пробормотал Женя и отступил от двери.

Корнет неловко, боком проскользнул мимо него, стащил с ног стильные сапожки, робко заглянул в комнату.

— И года не прошло, — раздраженно заявил Генка. — Чего сюда прешься? Вон там комната, в конце коридора.

— Шурочка, не слушай его, — вдруг сказала Ляля и встала навстречу. — Ты голодный? Кагора хочешь? Иди сюда…

— Ч-черт, загадочная женская душа, — фыркнул Генка, дернул плечом и отвернулся.

Ну что я ему сделал? Что я ИМ сделал, скажите на милость? Не вовремя родился на свет? Неправильно родился? Что я сделал отчиму такого, за что меня бы стоило так… Что сделал ребятам из класса, потом — с курса? Что, в конце концов, сделал этим снобам из «Голубой Луны», которые так и не желают считать меня своим — даже они? А дружба с девушками — всегда отсрочка приговора. Ведь им кажется особенно привлекательным именно то, что раздражает мужчин — тех, с кем до смерти хочется общаться…

Корнет включил плеер, сел в угол, в той самой позе — кошачий клубок, русые локоны наполовину закрывают опущенное лицо, руки обхватывают колени, фигурка девушки или подростка свернута сама в себя. Поза беженки. Жертва войны. Ожидание бомбежки.

— Ну и что теперь? — спросил Генка с пафосом. — С ним в «Бархат» — это лучше сразу повеситься. На фига он тебе сдался, Микеланджело?

— Ген…

— Все равно он ни черта не слышит из-за плеера своего.

— У него там песенка… что-то такое: «Давай посидим за лунным столом и помянем меня» — «Зимовье Зверей»…

— Совсем про нас.

— Группа такая есть.

— И ты уши развесил.

— Развесил. Пусть он поживет, Гена. Он как бы… чистый.

— Он?! Нет, он?!

— Ты не чувствуешь?

Генка снова фыркнул. Если и кажется… что ж. Бывает такое наваждение, Зов, всякая хрень… Покосился на Корнета.

— Нет. Ни черта я не чувствую и чувствовать не хочу, Микеланджело. Он просто — урод, делать ему тут нечего.

— И идти некуда.

— Перетащили на свою голову.

— Зато тебе есть на кого ругаться, Генка, — сказала Ляля.

— Маленькая ты еще, — усмехнулся Генка, меняя гнев на милость. — Ничего не понимаешь.

Ляля сморщила нос.

Никто не ушел гулять в ту ночь — по стеклу барабанил дождь, совсем как в песне «Зимовья», стучал по подоконнику, смывал снег, размывал замерзшую грязь, превращал город в сплошную слякоть, в гнойную рану. Сырые тяжелые небеса висели низко, на них горели неоновые отсветы, мутный гнилой туман стоял вокруг фонарей, стелился вдоль грязных улиц.

Целую неделю шел дождь. Целую неделю трое вампиров уходили в сырой промозглый сумрак и вскоре возвращались все в ту же маленькую комнату — а четвертый сидел в углу, погруженный в музыку и в себя, все в той же позе человека в бомбоубежище, будто боясь ненароком попасть Генке на глаза. Он не жаловался и не требовал к себе внимания, даже когда под его глазами обрисовались отчетливые темные полукружья. Для принятия какого-то решения ему требовалось время — и время пришло в первый день возвращения холодов.

Ледяной ночью, когда грязь, дождевая вода и кровь застыли на многострадальной земле стеклянным рельефом, а вернувшийся северный ветер погнал острую снежную «крупу», хлещущую лицо, как плеть со свинцовыми шипами, Корнет впервые вышел из Жениной квартиры так, как полагалось бы Хозяину.

На улицах было так пустынно, будто весь город вымер или вымерз. Сухая злая метель неслась вдоль мостовой, закручиваясь бледными смерчами, ветер тонко, пронзительно свистел в голых, вскинутых к небу ветвях — и ветви свистели на ветру. Фонари светились тускло, редкие окна висели в летящей тьме желтыми плоскими прямоугольниками, за ними не чувствовалось тепла — а как бы оно было нужно, тепло…

Ноги сами несли ТУДА, куда Корнет запретил себе ходить, как только принял и осознал собственную смерть. Ему мерещилось одно-единственное светящееся окно, которое согревало очень издалека — Корнет всегда чувствовал, что там, за стеклом. Подходя к дому — дома ли. Поднимаясь по лестнице — один ли. Прикасаясь к звонку — захочет ли видеть.

Корнет остановился на полпути. Ледяные когти ветра, когти ужаса впились в душу, хотелось кусать губы, руки мелко дрожали — и с этим ничего нельзя было сделать. Все это — оттиск по голой душе: Ириша, белая роза, сучья доля, смерть на свадьбе. Дурацкая свадьба. Тредьяковский. Здравствуйте, женившись, дурак и дурка… Ну зачем, зачем она это сделала…