Письма в Древний Китай - Герберт Розендорфер

Эта-то трудность, связанная с отсутствием у меня указанной книжицы, и возникла передо мной немедленно, как только я очутился в Го-ти Ни-цзя, ибо это было первое, что потребовал от меня старший ключник постоялого двора, толстый и совершенно лишенный волос большеносый. Госпожа Кай-кун обрушила на него целый поток очень быстрых слов. Я понял не все, но уловил, что она рассказывает, как я якобы лишился своей книжицы в результате несчастного стечения обстоятельств. К счастью, госпожа Кай-кун была знакома с начальником этого ключника, за которым тут же и послали. То же самое она рассказала и ему, поклявшись, что меня и без книжицы можно считать вполне нормальным, а мои коричневые бумажки, равные по стоимости двум ланам серебра, которые я вручил им в качестве платы за свое будущее проживание, довершили дело: мне дали листочки бумаги с мелкими надписями и позволили вписать в него имя «Гао-дай» — четкими, разборчивыми буквами большеносых (этим искусством я уже вполне овладел).

Постоялый двор «Четыре времени года» расположен в таком большом и сверкающем здании, что его — если судить по тому стилю, которого придерживаются большеносые в своих постройках, — вполне можно было бы принять за дворец канцлера. На полах толстые ковры, освещение везде очень яркое. Залов, коридоров и лестниц так много, что среди них легко заблудиться, но всюду стоят слуги, готовые прийти на помощь. Правда, за это им нужно немедленно давать чаевые. Госпожа Кай-кун предупредила меня, чтобы я не давал им слишком много. Это меня не удивило, ибо и у нас говорят: человек истинно знатный не дает больших чаевых. Деньгами швыряется лишь тот, кто хочет пустить пыль в глаза.

Хотя в этой Го-ти Ни-цзя и полно лестниц, большеносые по своей лености ими не пользуются. Везде устроены особые повозки, избавляющие их от необходимости утруждать ноги. Эти повозки похожи на небольшие комнаты (в которых на стене почему-то всегда висит зеркало), и ездят они совершенно так же, как железные дома на улицах, только не вперед и назад, а вверх и вниз. В такую повозку мы и вошли. Слуга тащил наши Чэнь Mo-дан. Мы приехали на второй этаж. Там слуга отпер дверь одного из покоев, поставил Чэнь Mo-дан и протянул руку. Я дал ему чаевые, и он удалился. Госпожа Кай-кун тотчас же разделась и сказала, что мы должны «обновить» постель (постель тут, кстати, большая и очень мягкая). Она сняла и свой станочек для глаз, и я насладился теми неизменно прекрасными радостями любви, которыми госпожа Кай-кун не устает восхищать меня. В этот раз она побаловала меня приемом «Летний ветер», причем так, что я испугался даже, не прокусит ли она подушку, принадлежащую все-таки не мне, а хозяину этого дворца.

Потом она снова оделась, а я вызвал слугу и велел ему принести бутылку Шан-пань, которую мы и опустошили. Комната у меня очень большая, гораздо больше той, которую я занимал у господина Ши-ми. В ней несколько окон, выходящих на улицу, и несколько боковых помещений. Да и улица намного оживленнее, чем та, где живет господин Ши-ми. Отодвинув тяжелые занавеси и подойдя к стеклу, я могу наблюдать за жизнью большеносых. Бесчисленные повозки Ma-шин носятся туда-сюда, проведенные по земле железные линии обозначают путь домов на колесах, которые время от времени тоже пробираются сквозь общую суету. Людей на улице тоже множество, они движутся во всех направлениях, и смысла в этом хаотическом движении я, сколько ни смотрю, уловить не могу — а смотрю я в окно, отодвинув занавеси, довольно часто. Теперь со мной рядом нет господина Ши-ми, и иногда, когда наступает вечер, а у госпожи Кай-кун нет времени, меня в этой огромной Го-ти Ни-цзя охватывает тоска по родине. Однако луне предстоит смениться еще несколько раз, прежде чем я смогу вернуться. Не забудь зайти к вице-канцлеру.

Приветствую и сердечно обнимаю тебя. Твой далекий Друг —

Гао-дай.

(воскресенье, 10 октября)

Мой милый Цзи-гу,

в одном из последних писем я уже писал, что после частной жизни большеносых решил познакомиться и с их общественной жизнью, то есть с их жизнью в государстве. Это было одной из причин, почему я покинул дом господина Ши-ми и перебрался сюда, в Го-ти Ни-цзя. Я уже успел познакомиться с несколькими интересными людьми, но об этом позже. Сейчас я хочу рассказать тебе о народных увеселениях.

Я давно понял, что ни господина Ши-ми, ни госпожу Кай-кун нельзя считать типичными, распространенными примерами большеносых. Госпожа Кай-кун — женщина высокообразованная, а господина Ши-ми, невзирая на странность некоторых его взглядов, с полным основанием можно причислить к философам; кроме того, он сведущ и в музыке. Нет, господин Ши-ми и госпожа Кай-кун выделяются из общей массы большеносых, причем заметно. Впрочем, такие люди и у нас выделяются из толпы.

На улице же толпится масса серых, груболиких людей с безрадостным взглядом. Я уже говорил, что мысли большеносых легко прочесть по их лицам. Почти на всех лицах написана лишь нелюбовь к окружающему миру. Возможно, это от коровьего молока, которое они употребляют столь неумеренно? Или же это постоянное недовольство — результат их суетливой жизни, их неизбывного стремления все шагать и шагать куда-то? А сами они этого просто не замечают?

Я и не предполагал, что у большеносых имеются народные увеселения; однако они есть. Уверяю тебя: это еще хуже, чем даже их вечное недовольство. С тех пор, как господин Ши-ми возил меня смотреть на эти увеселения, прошло уже довольно много времени: это было еще до того, как я написал предыдущее письмо. Они считаются крупнейшим празднеством года и длятся около половины лунного месяца, объяснил он. Называют их «Праздником осенней Луны» и проводят на огромном лугу неподалеку от центра города. Описать их невозможно. За всю свою жизнь я, пожалуй, не видел вещи, которая вызвала бы у меня большее отвращение. Тем не менее я провел там несколько часов. Уже издали было видно зарево над домами, точно там разгорался невиданный пожар. Чем ближе мы подходили, тем громче и невыносимее становился шум. Хоть я и привык передвигаться по городу без всякого страха, здесь я вынужден был крепко ухватиться за рукав господина Ши-ми. Со всех сторон на меня обрушивались визг, треск, звон, издаваемые тысячами бубенцов, барабанов и трещоток. Оказалось, это — музыка. Чтобы расслышать друг друга, нам приходилось кричать во все горло. «Что сказал бы мастер Бэй Тхо-вэнь, если бы услышал все это?» — прокричал я. «Он же был глухой!» — крикнул господин Ши-ми мне в ответ. «Да, теперь я понимаю!» — воскликнул я.

Сначала я просто ничего не видел. Когда же глаза мои привыкли к слепящему, мелькающему и вспыхивающему свету бесчисленных ламп, я разглядел огромные вертящиеся колеса и парящие в высоте качели; в них болтались большеносые, одержимые отчаянной храбростью — или, скорее, самоубийственным желанием узнать, что чувствует выпущенный из пращи камень. Кругом воняло, ибо эти увеселения, очевидно, подразумевают и возможность справлять нужду везде, где бы она ни дала о себе знать, а поскольку важнейшим из увеселений большеносые считают поглощение неограниченного количества Бо-шоу и Ма-люй, то и опорожняться им приходится часто и помногу.

Я, конечно, отказался от удовольствия поездить на гигантском колесе или болтающихся цепях. Но после того, как я — все еще крепко держась за рукав моего верного друга — в течение почти целого часа осматривал это празднество, мне ничего не оставалось, как последовать за господином Ши-ми в одно из «питейных заведений». Это оказался огромный шатер, где из-за человеческих испарений пахло, как в конюшне. Группа музыкантов на небольшом возвышении в середине шатра исполняла громкую и резкую музыку, не имеющую ничего общего с музыкой мастера Бэй Тхо-вэня. Большинство людей было одето в странные зеленые одежды, а на головах у них были смешные маленькие шляпы[42]. Невероятно толстые служанки, которых, по словам господина Ши-ми, долго учат одному-единственному трюку — носить в руках по десять, двенадцать и больше кружек Бо-шоу одновременно, пробирались от стола к столу, раздавая кружки. Платить надо сразу. Большеносые — многие со странными украшениями, бумажными цветами или хвостиками каких-то животных на шляпе — хлопали себя по бедрам и вопили без видимых причин. Не успеет служанка принести кружки, как они, широко разинув рот, уже опрокидывают их целиком себе в глотку. Через определенные промежутки времени музыканты, и без того заглушающие своей музыкой все на свете, исполняют одну и ту же короткую, но, судя по всему, чрезвычайно любимую публикой песню, смысл которой остался мне не совсем ясен. Сначала они выкрикивают какие-то слова, после чего следует три страшных удара по огромному барабану. По этому знаку все поднимают свои Бо-шоу, и каждый заливает в себя столько, сколько может поглотить за один раз. Затем все начинают дико вопить и звать служанок, чтобы те принесли новые кружки. Тогда в шатер с улицы вкатывают огромные бочки, и здоровенные демоны в кожаных фартуках, с ладонями как лопаты, протыкают эти бочки в известных местах, чтобы жидкость хлынула в кружки.