А под ним я голая - Евгения Доброва

– Лера, поди сюда. Отвезешь этот конверт в «Книжный мир». Это где-то на Покровке, Лариса знает.

Косая, чуть ли не высунув язык от усердия, принялась рисовать план на бумажке.

– У «Диеты» садишься на «букашку». Едешь до Курского вокзала, выходишь, и справа будет улица. Идешь по ней сто метров. И вот тут будет магазин. – Косая поставила на листе жирный крестик. – Понятно?

– А адрес?

– Адрес не знаю. Покровка. Сразу найдешь. Внимательно изучив лоцию, я села на троллейбус «Б» и, как и было указано, доехала до Курского вокзала и сошла с троллейбуса на заметенный белой крупой тротуар.

Я никогда не любила вокзалов и всегда старалась избегать вояжей «по направлению к», поэтому место оказалось незнакомое. Я огляделась по сторонам. Никакой улицы справа не было и в помине. Я еще раз заглянула в бумажку. Так и есть, остановка «Курский вокзал». На рисунке улица есть, а в действительности – нет. В замешательстве я теребила уголок конверта.

– Вы не подскажете, как пройти на Покровку?

Прохожий, галантный старик в старомодной фетровой шляпе, переложил из руки в руку трость, склонился вперед и переспросил:

– На Покровку? Деточка, это вам нужно перейти Садовое кольцо, а там садитесь на троллейбус и поезжайте две остановки в обратную сторону. Потом опять переходите дорогу – обратно на эту сторону – и сразу будет Покровка. Или можно пешком по Садовому, здесь минут двадцать, не больше. Или по Лялину переулку, но, если не знаете, деточка, лучше не надо, запутаетесь.

– Спасибо.

Я еще раз посмотрела на листок, исписанный четким, каллиграфическим почерком Косой, и вдруг почувствовала, что мне нечем дышать. Косая нарочно дала неправильный адрес! Эта мелкая подлость была еще добродетелью с ее стороны – всего-то вернуться на две остановки. А между тем они даже не выдали мне проездного!

Я сидела на лавочке, на остановке «Курский вокзал», и плакала. Мимо спешили люди, проносились машины. На меня никто не смотрел. Светило солнце, на тротуарах искрился только что выпавший, еще не затоптанный снег, наверное, последний – чистый, белый, совершенно новогодний снег.

Я встала и побрела в сторону Покровки.

– Ну что, передала конверт? Долго ты… – В словах Косой я уловила усмешку. – Мы тебя к одиннадцати ждали. Теперь надо съездить на Серпуховскую, в фирму «Ляссе». Была там когда-нибудь?

– Приехала? Давай дуй на Серпуховку, – услышав наш разговор, выглянул из кабинета Корольков. – Отдашь им пленки, пускай переделывают. Только быстро! Одна нога туда, другая обратно.

О нет, моя карета слишком засиделась в тыквах. Надо эту лавочку прикрывать. Сейчас или никогда. Проживу и на электросенсах.

– Я не поеду.

– То есть как не поедешь?

– Так: не поеду.

– Не понял!

– У вас появилась вакансия, – говорю я устало. Никто, кроме босса, не слышит меня, редакция живет обыденной жизнью.

– Завтра уже апрель, – говорит Узьминичне Косая и снимает с гвоздика откидной календарь. Ей не терпится, должна же она, менеджер по календарикам, хоть в чем-то себя проявить. Я оборачиваюсь и вижу, как в веере страниц мелькает голубая надпись «Март» и сменяется новой цифирью.

Мы сидим в кондитерской «Бейглз», за столиком, похожим на каплю, Пал Палыч читает мой черновик, и я вижу, как карандаш, вначале лежавший в его руке неподвижно, начинает плясать по листу.

Я хмурю брови и недовольным кивком спрашиваю, что, мол?

– Потом.

Но я тяну лист на себя, вижу подчеркнутый пирожок, и ему приходится объясниться.

– Лерочка, здесь небольшая неточность. Вот смотрите. «Косая жует пирожок из французской пекарни». Если пекарня французская, – то она должна жевать круассан, – понимаете?

– Что вы, – сказала я как можно мягче, чтобы не обидеть его, моего золотого редактора. – Если человек хороший, то он красивый, а если плохой, то смазливый. Это же Косая! Да пусть она его хоть на Монмартре купит – в ее руках любой раскруассан что кулебяка псковская.

– Добрая-добрая, ласковая кобра я! – с довольным (нет, ей-богу!) смешком подводит итоги Пал Палыч. – А что такое «абецедарный»?

– Алфавитный.

– Точно? – засомневался Пал Палыч. – Что-то я такого слова не встречал. Может, лучше сказать «картотечный»?

– Точно, точно. Давайте оставим.

– Славянофилы бы вас не одобрили…

– Но вы-то не славянофил. Вы – одобряете?

– У вас еще третьего плана не хватает – от лица выкинутых игрушек. Такая гофмановская новелла в виде вставки…

Пал Палыч дочитал отданный на растерзание рассказ, взглянул на меня и принялся ковырять вилкой блинчик.

– Могу я поинтересоваться: история, описанная вами, приключилась реально?

– Конечно, я могла бы и не сознаваться, – но вообще-то реально.

– И где теперь эта кукла? Она цела у вас?

– Нет. Я забыла ее в такси.

– Лерочка, вы меня убиваете! Неужели нельзя было как-то найти, позвонить в таксопарк?

– Это был частник. И потом, я подумала, это смешно – давать объявление о пропаже какой-то помоечной куклы…

– Па-адъем! Просыпайтесь. Перерыв.

Я разлепляю глаза, сонно моргаю. Еще только половина восьмого. Как медленно ползет стрелка часов.

Я восседаю на троне. Среди офортных станков, подрамников и гипсовых аполлонов. Роскошный с виду бицеллий сооружен из трех фанерных ящиков от платяного шкафа, окутанных драпировками – античные складки струятся до самого пола, – и, чтобы мягче было сидеть, увенчан бархатным пуфом. Конструкция именуется постановка, сооруженье опасно шатается, кренится от взглядов и сквозняков – страшно даже положить ногу на ногу. На таком троне чувствуешь себя самозванкой, дворовой девкой, ряженной в барское платье; в лучшем случае фрейлиной, прокравшейся ночью в тронную залу, никак не императрицей!

Это продолжается четыре часа: четыре сеанса с пятнадцатиминутными перерывами.

Мастерская находится в генеральской квартире, семнадцатый этаж Дома на Котельниках.

– До одиннадцати лет я жил в Кремле. – В перекуре мы стоим с Максимычем у окна и смотрим на рубиновые звезды. – Ужасно было скучно! Территория ограниченная, кроме нас, всего пять-шесть семей, детей почти нет, на улицах ни души, одни часовые на посту… Вечерами гуляли с отцом вдоль Кремлевской стены – караульный кричит: стой! – Стою, хоть дой! это Кустов со сменой идет, я представляю бравого генерала, сын саратовского дворника, дослужившийся до Кремлевского полка, а потом построили этот дом – и мы переехали сюда: отец всегда хотел жить с видом на Кремль. Панорама из мастерской прекрасная, башни со звездами, крыши, Большой Устьинский мост, небесно-голубая колокольня Троицы в Серебряниках, трамваи вдоль Яузы, далекие арочные окна «Детского мира», ротонда синагоги, замкнутое каре корпусов академии Дзержинского – как декорации на исполинской сцене, единственный недостаток сего вознесенного на высоту птичьего полета райка – изматывающий, неодолимый холод. Когда ветер с Яузы, не спасают ни батареи, ни рефлекторы: в прошлом добротные, вручную вырезанные рамы совершенно рассохлись, и по квартире гуляют ужасные сквозняки. В такие дни хозяева ходят в куртках. У нас тут как в замке, жалуется Тина, сосулек только нет на люстрах! зимой всегда так, особенно когда батареи отключат, это они любят, у нас уже несколько цветков погибло: просыпаешься – монстера без листьев. – Бр-р! повторяет вслед за мамой Маша. Ну и холод сегодня! – А думаешь, легко было принцессам? Принцессам в замках? надо же ее хоть как-то подбодрить, да уж… Кутаясь в синюю болоньевую курточку, Маша провожает меня до лифта.