Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Не откажусь! — отозвался режиссер, критически осматривая рыбную закуску.

На тарелке были выложены в ряд три шпротинки малькового возраста. Изогнувшихся в копченой муке рыбешек окаймляли несколько фигурно рассыпанных консервированных горошин. Это блокадное изобилие дополнялось долькой бледного помидора, явно страдающего овощным малокровием.

— И давно вас так кормят? — поинтересовался Жарынин.

— Давно, — вздохнул Болтянский.

— Жаловались?

— Писали Огуревичу коллективный протест.

— А он?

— Сказал, что все средства идут на борьбу с Ибрагимбыковым! — Лилипутское личико старика сморщилось в мудрую улыбку.

— Ладно. Поговорим! — сурово пообещал заступник.

Тем временем Татьяна привезла горячее — сосиски с тушеной капустой. Сосиски тоже оказались какими-то укороченными.

— Так на чем я остановился? — спросил Болтянский.

— Да вы ведь все нам уже рассказали! — удивился Жарынин и незаметно подмигнул Кокотову.

— Разве… А… ну, тогда ладно…

— Нет, еще не все! — объявил Андрей Львович, словно не поняв предупредительного знака. — Вы остановились на том, как ваш батюшка призвал к себе сыновей…

Режиссер молча загрустил, а Ян Казимирович с наслаждением завел свою родовую сагу:

— Верно! Призвал и сказал: «Сыны мои, пришла революция! Ничего доброго это нам не сулит. Революцию начинают от хорошей жизни и заканчивают от плохой. Прольются моря крови, погибнут миллионы, но наш род должен уцелеть. Любой ценой. Мудрецы не советуют держать все яйца в одной корзине. Посему ты, Бронислав, езжай в Варшаву к генералу Пилсудскому. Будь поляком, как славные наши дзяды! Служи ему верой и правдой и отомсти проклятым москалям за все разделы Польши, но особенно за третий. Когда все уляжется, женись! Но варшавянку или краковянку не бери — намучаешься с их гонором. Подыщи себе скромную девушку из местечка поближе к Беларуси. А теперь не мешкай, возьми пенендзы на дорогу и мою шляхетскую грамоту (они в шкапу, под отрезом сукна) — и в путь! Обними же, старший сын, меня на прощанье! Мы больше никогда не увидимся!» Бронислав крепко обнял отца, вытер слезы и вышел вон… Отец от слабости тут же потерял сознание. Мать зарыдала, думала: преставился… Но нет: поднесли к лицу зеркальце, и оно слегка запотело…

— И что, добрался Бронислав до Пилсудского?

— Не торопитесь! Всему свое время. А сейчас, пока батюшка без сознания, вы, мои молодые друзья, можете поесть!

— Спасибо! — желчно поблагодарил Жарынин и попытался поддеть вилкой шпротинку, но она проскользнула между зубьями.

— Тут отец очнулся, — продолжил Ян Казимирович. — «Мечислав, — позвал он слабым голосом. — Ты будешь русским! Езжай на Дон к генералу Корнилову, храбро бейся за единую и неделимую Россию, мсти всем, кто разваливал великую нашу империю, но особенно полякам, евреям и латышам. Не лютуй, но и спуску не давай: поляков расстреливай, остальных вешай! Если Белое дело победит, женись на дочке смоленского помещика из уезда, поближе к Беларуси. После Гражданской войны мужчин останется мало, а ты — офицер, спаситель Отечества. Выберешь кого захочешь! Не мешкай, возьми в шкапу, под сукном, пенендзы на дорогу и бумаги, подтверждающие, что ты сын служилого российского дворянина. Обними мать — и в путь! Чем раньше доберешься до Корнилова, тем ближе будешь к нему. Держись при штабе. Штабные первыми получают награды и первыми эвакуируются…» Сказав это, отец снова потерял сознание…

— Мудрый у вас был батюшка… — покачал головой режиссер.

— Вы даже не представляете, какой мудрый! Кушайте, кушайте!

Едва соавторы принялись за сосиски альтернативного, как сказал бы западный правозащитник, размера, — пан Казимир снова очнулся и позвал:

— Станислав!

— Я здесь, отец!

— Ты, Стась, будешь интернационалистом! Езжай срочно в Питер, к Троцкому! Преданно служи делу революции, а в графе «национальность» всегда пиши «коммунист»…

— Я ж поляк! — вскипел мой брат.

— Ты пиши! — повторил с усилием батюшка. — Господь потом своих отсортирует. Если будет возможность, поступай на службу в ЧК — там власть, кровь, а значит, и деньги. Экспроприация, сынок, это всего лишь перекладывание денег из одного кармана в другой. Карай усердно, но без жестокости. Жестокие увлекаются и гибнут. Когда борьба утихнет, женись на дочке непьющего пролетария или еврейке из белорусского местечка. Понял? А теперь возьми в шкапу под сукном пенендзы на дорогу и справку о том, что твой дед был сослан в Сибирь за восстание против царя. Другого рекомендательного письма Троцкому и не надо! Обними мать — и в путь!

— И ваш батюшка снова потерял сознание? — ехидно спросил Жарынин, явно изнывавший от рассказа, который слышал не в первый раз.

— А вот и нет! Отец, чувствуя приближение конца, собрал последние силы… — вполне серьезно начал Болтянский и осекся. — Дмитрий Антонович, зачем вы спрашиваете? Не интересно — не слушайте…

— Я только не могу понять, какое это имеет отношение к вашему серебру? — режиссер кивнул на дорожный набор в сафьяновом складне.

— Самое прямое отношение! Наберитесь терпения! А если вам скучно, зачем вы мешаете Андрею Львовичу? Андрей Львович, вам ведь интересно?

— Безумно! Я ощущаю живое дыхание Клио — музы истории! — сказал Кокотов, исподтишка глянув на соавтора.

Тот покорился, снова занявшись укороченными сосисками, а вдохновленный старик продолжил сагу:

— «Янек! — позвал меня отец слабым голосом. — Подойди, сынок! Ты самый младший, и ты никуда не поедешь, оставайся с маткой, береги ее, помогай и жди!» — «Чего ждать?» — воскликнул я. — «Жди своего часа! Тебе сейчас без малого восемь. Думаю, вся эта неразбериха закончится лет через десять. Придет новый царь, и наступит покой. Ты присоединишься к победителям. Кто это будет, не знаю. Сам разберешься. Учись и востри ум, младший сын! Вот, возьми мой нательный крест…» Отец попытался снять с шеи шнурок с крошечным серебряным Распятием, и это усилие стоило ему жизни. Мать, рыдая, упала на грудь покойного, а я…

— А ты, пся крев, стал думать, как вместе с евреями извести Русскую державу и ее незлобивый народ!

Это был Жуков-Хаит. К своей льняной косоворотке он добавил еще кожаный ремешок, обхватывавший голову и делавший его похожим на мастерового, как их рисуют в школьных учебниках. Сев за стол, он заорал:

— Татьяна! Жрать вези!

— А нельзя ли потише?! — строго спросил Жарынин, хотя Ян Казимирович умолял его глазами не вступать в опасные словопрения.

— Что, не нравится? — ухмыльнулся Жуков-Хаит.

— Да, мне очень не нравится, когда орут! — угрожающе подтвердил режиссер.

— Ясное дело, привыкли по ложам шептаться!

— По каким ложам? — не понял Кокотов.