Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова

— Дорин, от света идущий к тьме, Ронан, от тьмы идущий к свету, силой ваших душ я призываю равновесие. Санс, по доброй воле избравший справедливость, принимаешь ли ты свою судьбу?

— Да… — тихо, но четко отзывается священник, вытирая влажные от пота руки о рясу.

Все так давно отработано, что теперь не занимает больше нескольких мгновений. Недели подготовки, разумеется, не в счет. Чем старше ритуал, тем меньше в нем показухи. Ровное пламя свечей колеблется, как от порыва ветра, озаряя все вокруг, два мокрых черных комка на глазах съеживаются, словно впитываясь в кристалл, и тот превращается в бурлящее нечто, хлещет вокруг потоками сырой необузданной Силы. Дикая мощь так велика, что даже я отшатываюсь, а Санс стонет, качаясь. Схватив его запястья, я заставляю священника сделать шаг вперед и укладываю его ладони на камень. Крик буравом ввинчивается в мозг, заливая все вокруг кроваво-красным. Кристалл горит, как кусочек солнца, потом медленно тухнет, превращаясь обратно в кусок обычного серовато-прозрачного хрусталя. Перчатки. Оправа. Рядом оседает на пол тело Санса, кажется, у него выжжены глазницы и руки почернели — потом посмотрю, интересно же. Я не ювелир, но столько лет обустраивая лабораторию, чему только не научишься, а инструменты припас давно. Щипцы, чтобы вставить хрусталь в золотой ободок. Другие — зажать на нем зубчики оправы. Холодный с виду камень жжет даже сквозь дубленую кожу перчаток, значит — все правильно. А ведь говорили, что полукровка на это не способен! Надменно кривили бровь, сжимали губы. Этот — и высшая магия?

Кажется, я пьян. От усталости, напряжения, загнанной внутрь боли, спорыньи… Неважно уже. Ничего, сейчас упакую — и спать. Три трупа, загаженная лаборатория… Вот когда пожалеешь, что нет ни малейших способностей к некромантии. У Греля бы они и лабораторию сами вылизали, и на ледник убрались. Точно, пьян. Завернув кристалл в несколько слоев бычьей кожи и уложив в шкатулку, я только и могу доползти до спальни, держась за стену. Все равно никто не видит. А жаль. Хотелось бы. Не слабость показать, разумеется. Щит... Щит Атейне! Первый за пять веков — и сотворенный полукровкой, человеческим ублюдком. Безупречный Щит, идеальный! Но не родичам же его показывать, хотя было бы забавно. Вот разве что Грель мог бы оценить, единственный из всех моих учеников. Во всех смыслах единственный, включая самый главный смысл. Грель — ис-клю-че-ние. Уже потому, что жив. Что-то я его сегодня часто вспоминаю — к чему бы это? Потом подумаю. Когда приду в себя.

Стены спальни качаются, плывут. Я выложился. Рыжика жаль. Сейчас бы плечи растереть и молока горячего. Это у него замечательно получалось, надо признать. Но в ученики мальчик не годился. И я это знал, хоть и пытался делать вид перед самим собой, что раздумываю. Знал — потому и не заказал троих. Порченный эк-зем-пляр… Щенок влю-блен-ный… Вот Грелю я бы сейчас ни за что не доверил растирать мне плечи. Не говоря уж о молоке… Зато Щит Атейне он бы оценил, да… Вещи грудой летят за порог спальни. Кровь, пот, ладан, зелья… Только спальню провонять ими не хватало. Ванну бы. Не смогу. Не выдержу. Значит, ложиться поверх покрывала. И засов на дверь. У меня трупы не ходят, но так… спокойнее…

Черенок заступа быстро теплеет. Потемневший от времени, выглаженный ладонями, он кажется живой плотью, как и всегда, когда держишь в руках старое дерево, впитавшее много труда. Сточенный по бокам и жестоко выщербленный посередине, заступ то скрипит, то звякает о крупные камни, и яма растет медленно, осыпаясь по бокам, так что приходится то и дело выгребать смесь каменной крошки и мерзлой земли.

Это не мягкая кладбищенская земля пополам с песком, к которой я привык. Намертво слежавшаяся, она покрыта изморозью, почти не отличаясь по цвету от низкого свинцового неба и серых же камней, вылинявших в тумане, потерявших даже свои исконные скудные краски. С усталым злым упорством, таким же серым и холодным, как все вокруг, я долблю смесь глины и щебня, стараясь откалывать куски побольше, поддеваю их краем заступа и выкидываю наверх, не отшвыривая слишком далеко. Еще ведь засыпать. Придется дробить мерзлые комья размером в несколько кулаков, а потом сгребать их обратно. Да, Грель, не выйдет из тебя хорошего могильщика. Ни сноровки не хватает, ни терпения…

Заступ соскальзывает с очередного камня, жалобно звякнув, и я бросаю черенок, чтобы руками вытащить особенно крупный ком. А камень-то уходит глубоко вниз и вбок! Проклятье, неужели придется обкапывать?

Я сажусь на край ямы, вытягиваю ноги и обхватываю ладонями плечи то ли от холода, то ли от усталости. Глупо. Как глупо рыть могилу заступом, если можно сплести заклятие. Небо нависает все ниже, вот-вот пойдет то ли снег, то ли снег с дождем, а у меня и наполовину все не готово. Пара часов тупого ненужного труда и мокрая от пота спина — ради чего?

И все-таки пальцы, уже почти сложенные в начальный знак формулы земли, медленно распрямляются. Я осторожно протягиваю руку и опять беру черенок заступа, словно он может меня обжечь. Ничего, обкопаю камень и вытащу. Зато, если он большой, глубины сразу добавится. Не умею копать могилы, это верно. Раскапывать — совсем другое дело. Там подхлестывает желание побыстрее сделать работу и настороженное осознание опасности. Немного разрыхлить землю, нанести должные знаки, влить силу — и умертвие встает само, продираясь сквозь истлевшие доски гроба, корни деревьев и траву… От привычной картины передергивает, я едва заставляю себя не обернуться, не глянуть на тело, завернутое в отбеленный холст.

Не заговорить с ним хотя бы мысленно.

Черенок в руках уже горячий и влажный, я отчаянно бью заступом вокруг камня, то и дело попадая по нему, отгребая в сторону мягкую землю и смутно соображая, что надо бы выгрести ее отдельной кучкой — именно потому что мягкая. Как раз пригодится засыпать лицо — не комьями же…

Проклятье, Грель, это просто тело. Ты проверил все дюжину раз, будто от этого зависело твое собственное посмертие. Мальчик чист. Он никогда не встанет умертвием, никогда не будет блуждать неупокоенной душой или жаждущей чужой жизни тварью. Он ушел. Ушел так легко и спокойно, что только позавидовать можно. И все, что осталось — это пустая оболочка, твердая и холодная, защищенная от разложения лучшим из известных тебе заклятий. Ах да, не забыть бы снять. Мертвое должно кормить живых…

Заступ выскальзывает из рук и жалобно хрустит — я слишком сильно ударил. Тихо, Грель, тихо. Ты сам так решил. Сделать все без магии, одними руками и человеческими силами… Подкопанный камень оказывается размером с ягненка, он изогнутый и одним концом уходит в землю, как корень, так что я вожусь с ним еще долго, обливаясь потом и поминая Проклятого без всяких ритуальных целей, как обычный крестьянин, чистящий поле.

А потом как-то незаметно оказывается, что яма достаточной глубины. Вылезаю из нее, не забыв прихватить заступ, и оглядываю дело рук своих, не чувствуя уже ничего, кроме желания поскорее все закончить. Вот только потом не возвращаться бы в убежище…

Серая промозглая пелена тумана заволакивает горы — пожалуй, дождя все-таки не будет. Липкая холодная влага оседает на лице и волосах, делает землю тяжелой и вязкой. Как раз вовремя успел. Ну, давай же…