Мама, я люблю тебя - Уильям Сароян

— Еще? — Мама Девочка рассмеялась. — А что еще мыслимо?

Мы вернулись туда, где ждали люди. Хелен Гомес спросила нас:

— Так куда вы направитесь?

— На пикники, — сказала я, — каждый день.

— Поедемте с нами, — сказала Мама Девочка.

— Если бы я могла, — вздохнула Хелен.

— А в воскресенье?

— Воскресенья — мои самые загруженные дни. Вы же знаете, я не просто числюсь работающей в этой конторе. Желаю вам хорошо отдохнуть. До встречи в понедельник утром!

Мы вышли из конторы и спустились на Пятую авеню. Мы решили, что вернемся домой пешком и заодно посмотрим на витрины. Когда мы вернулись наконец в отель, человек за конторкой сказал, что машина и шофер уже ждут нас и что в комнате — корзина для пикника. Мы поднялись к себе в номер, и там на бюро стояла большая плетеная корзина, полная еды, обернутая в зеленый целлофан и перевязанная зеленой лентой.

Из маленького конверта Мама Девочка вынула карточку и прочитала:

— «Моей звезде — вам обеим. С любовью, Майк».

— Куда мы поедем? — спросила Мама Девочка.

— На Кони-Айленд.

— Ну уж нет!

— Ну уж да!

— Но почему, Лягушонок?

— Потому что ты была там, когда была маленькая, а я не была. Потому что я видела его в шести или семи картинах и теперь хочу увидеть по-настоящему. Поедем!

Мама Девочка засмеялась и сказала:

— Поедем. Все равно я не рассчитывала, что машина будет еще сегодня, так что поедем на Кони-Айленд.

— И будем веселиться.

— И будем веселиться.

— Кататься на всем!

— Ну… почти на всем. Я просто не могу заставить себя кататься на некоторых этих бредовых штуках, но на многих мы проедемся. Мы возьмем с собой по пять долларов каждая и потратим их, и вернемся домой.

Мама Девочка дала мне пятидолларовую бумажку, чтобы я положила ее к себе в сумочку, и другую такую же положила в свою, а потом убрала остальные деньги в верхний ящик бюро.

Мы обе были взволнованные и счастливые. Мне не терпелось поскорее увидеть Кони-Айленд.

— Подумать только, — сказала она, — мисс Крэншоу в восторге от наших успехов!

— А почему бы ей не быть в восторге?

— Потому что ее удовлетворить нелегко — потому что она требует совершенства. И я рада, что она его требует. Я не работала столько никогда в жизни.

— Ты это называешь работой?

— Конечно!

— Для меня это не работа.

— Еще бы, ведь тебе только девять лет и для тебя все развлечение. Тебе терять нечего.

— Тебе тоже.

— Мне? Я могу потерять все, — сказала Мама Девочка.

— Нет.

— То есть как это нет?

— Тебе абсолютно нечего терять — вот как.

— Понятно, мисс Всезнайка.

— Возьми свои слова обратно, а то я не еду.

— Беру, беру, — сказала Мама Девочка. — Ни за что не упущу такого случая поехать на Кони-Айленд и не хочу, чтобы ты его упустила.

Она позвонила портье, чтобы машину подали к главному входу. Мы взяли корзину и на лифте спустились вниз.

Машина оказалась новеньким зеленым «кадиллаком», а шофером был молодой негр, который сказал нам, что его зовут Лерой.

— Вы не будете так добры отвезти нас на Кони-Айленд, Лерой? — попросила Мама Девочка. — Только не спешите, пожалуйста, потому что мы хотим рассмотреть хорошенько все, что встретится по пути.

— Хорошо, мэм, — сказал Лерой, и мы поехали.

Мы увидели Гринвич-Виллидж, Бруклинский мост, Бруклин и много других мест.

По дороге Мама Девочка развязала ленту, которой была перевязана корзина, и отдала ее мне. Потом она сняла с корзины зеленый целлофан, свернула его аккуратно и тоже отдала. Потом она стала смотреть, что в корзине — и чего там только не было! Несколько сэндвичей мы съели прямо в машине. В корзине был термос с холодным молоком для меня и другой, с имбирным пивом, для Мамы Девочки.

На Кони-Айленд мы приехали в начале пятого, а в семь мы все еще были там, и у нас обеих оставалось еще по доллару, так что мы, просто смеха ради, решили, что пойдем в тир, истратим по двадцать пять центов и постреляем в уток, плывущих по воде. Человек в тире показал нам, как держать ружье, как целиться, как нажимать на спуск, и тогда мы стали по очереди стрелять.

Мама Девочка стрельнула в утку — и промахнулась, я стрельнула — тоже промахнулась. Но выстрелили раза по три, научились — и начали попадать.

Это так здорово — поймать утку в прицел, нажать на спуск, пока она еще не уплыла, а потом увидеть, как оловянная утка падает. Сначала — звук выстрела, потом — щелчок пули об утку, а потом — бух!

У нас оставалось еще по семьдесят пять центов, но мы решили сберечь их на тот случай, если по дороге домой захотим зайти купить чего-нибудь. Мы пошли к «кадиллаку», и там был Лерой — он сидел за рулем и читал книгу.

Мы ехали по Бруклинскому мосту, когда зажглись огни Нью-Йорка, и это, я вам скажу, было зрелище! Нью-Йорк вечером самый взаправдашний! Мы поглядели друг на друга, и Мама Девочка крепко-крепко обняла меня, а я — ее.

Когда Лерой высаживал нас перед подъездом «Пьера», он спросил Маму Девочку, нужно ли ему быть готовым рано утром — на случай, если мы захотим поехать куда-нибудь далеко. Мама Девочка секунду подумала и сказала:

— Не завтра, Лерой. Может быть, послезавтра. А завтра приезжайте к десяти.

Мы поднялись с корзиной для пикника наверх и посмотрели в окно. Мы смеялись и радовались, потому что молнии вспыхивали пурпурным светом, а мы видели их и слышали раскаты грома, и начинал накрапывать теплый дождик, и мы были в Нью-Йорке, не знали никаких забот, были здоровы и ждали только хорошего.

От теплого дождика Нью-Йорк и вечер запахли очень приятно, и стало казаться, что всем людям в мире так же хорошо, как трехлетней Гейл Донни, когда она стоит в ночной рубашке на газоне перед их домом на Макарони-лейн. Выйдет туда рано утром, встанет — и ни на что не смотрит. Она не спит — глаза у нее открыты, — но кажется, что она видит все во сне. Я часто смотрела на нее из окна своей комнаты — было похоже, будто она хочет что-то вспомнить. А теперь из-за теплого нью-йоркского дождика я сама вспомнила ее.

Мама Девочка выключила свет. Мы стояли в темноте у окна и смотрели, и прислушивались к дождю.

А потом зазвонил телефон, и сразу все изменилось.

Звонила Глэдис Дюбарри, и потому, как Мама Девочка с ней разговаривала, я поняла, что у Глэдис что-то произошло. Они проговорили почти час.