Симптом страха - Антон Евтушенко

— Да вот, молодой человек мне жалуется, что его тут недолюбливают.

Ошеломлённая таким признанием Ленка посмотрела на «молодого человека» и в отчаянии уронила руки.

— Да быть этого не может!

Она затопала на Глеба ножками и закричала шёпотом:

— Враньё, враньё, всё враньё!

Она, конечно, играла, но играла каким-то странным потоком смутных эмоций, которые вполне могли бы сойти за чистую монету.

— Вот, пожалуйста, — сказала Нэнси, указывая на подругу, — глас народа.

— Точно! Оставайся мальчик с нами. Будешь нашим королём!

— А что с моим предложением? — невозмутимо поинтересовался Глеб, будто не замечая нависающей над ними Ленки.

— Вынуждена отказать!

Глеб нелепо как-то суетнулся, вытащил из кармана телефонную «раскладушку», поддел ногтем крышку с подмигивающим светодиодом и быстро скользнул глазами по строчкам прилетевшего смс. Лицо его заполыхало и он осмотрел Нэнси каким-то новым взглядом.

Заметив, как Иванголов изменился в лице, Ленка, будто била доминошной костью «рыбу», выпалила с грохотом:

— Всё нормально?

Она вытягивала шею, пытаясь беспардонно углядеть с экранчика короткий текст. Милашевич не страдала отсутствием любопытства, впрочем, как и лишней скромностью тоже. А что такого: Глеб всё-таки друг, не чужой ей человек. А эти смски, после которых он становился сам не свой, приходили с завидной регулярностью и наводили на размышления. Обычно получив такое сообщение, он насупливался, собирался весь в кулак и резко сваливал под каким-нибудь предлогом. На этот раз Глеб даже не стал тужиться над отговорками-отмазками. Сказал просто «мне пора» и торопливо захлопнул телефонную крышку, тем самым не оставляя Ленке шансов.

— Ирка не обрадуется, — с сильной и искренней досадой воскликнула она, — что её личный водитель опять свинтил по другому «заказу».

— Я не её личный водитель, — грубо оборвал Глеб.

Он застыл, подумал с секунду и, прежде, чем выкатить из кухни, обратился к Нэнси:

— У меня по-прежнему всё в силе. — Он выверенным движением извлёк из кармана на свет чёрный матовый прямоугольник. — Моя визитка. Надумаешь, звони.

Ленка сделала страшные глаза, которые словно говорили: «так-так-так! что это такое происходит интересное». Но от распросов воздержалась. Ровно до тех пор, пока за Глебом не закрылась дверь.

Прославившись по версии бульварной прессы «самым испорченным в мире» Алистер Кроули, коль уж была помянута (и не однажды) фигура одиозного поэта-оккультиста, говорил: приготовься, начнем на счет три. Раз, два.… Но «три» не говорил. Обманывал. С ним бывало. И неудивительно, ведь он был самым испорченным. Ленка, порою, сама лукавила. Кто не без грешка? Иногда ложь бывает очень поэтична. Как закат. Никто ведь не будет спорить с тем, что закатом можно восхищаться. То же самое и с ложью. Конечно, при условии, что лжец в деле виртуоз. Если ложь преподнести мастерски, она начинает обладать колдовскою силой: сухую фразу обращает в афоризм, документальную хронику — в притчу. Она может уничтожать или поновлять прошлое, отменять или предсказывать будущее. Всякий человек носит в себе известную долю природного лукавства. Если угодно, это атавизм первородного греха, все трещинки сработанного мира, в котором имманентно одно лекарственное средство — вера. Остальное БАДы.

Когда на глазах изумлённой Ленки визитка, словно чёрная метка, легла на ладонь Нэнси, символизируя собой некий беспристрастный приговор, вынесенный Глебом, она поняла, что её вера в женскую дружбу начинает колебаться. Её прямо жгло и распирало от желания пролить немного света на этот молчаливый сговор за её спиной, но она не знала, с какого боку подступиться, чтобы не обезоружить себя своей же правдой.

Die Blonde Bestie. Так в кулуарах окрестил Глеб новенькую. «Ты её, эту фразу, пощупай, — предложил он Ленке на прощание, задержавшись у порога, — на языке покатай». И это вместо «до свидания». Вот тебе и объяснение, Елена Аркадьевна. Что-то про ницшеанского человека толковал. Достал. Хлопнула дверью. Ницше ни при чём. Очередной «загон» в стиле Бигла, но надо быть совсем уж дурой, чтобы не понять, куда он клонит.

Растушёвка товарищеских отношений с Нэнси происходила не так успешно, как предполагала вначале Ленка. Поговаривают, у дружбы нет гендерных различий, но это не более чем происки психологов, берущих почасовую оплату наперёд. Очевидная неправда и то, что схему далеко не идеальных отношений тригонального полиамура можно отладить разысканием ответов на извечное «Кто виноват? Что делать?». По-чернышевски фантастический размах предмета обсуждения не мог бы спровоцировать ничего, кроме материалистического флуда.

Разумным заслоном против треугольника любовных отношений мог бы стать отказ от той излишней чуткости к другому человеку, которая в итоге неминуемо оказывалась унизительной подачкой для обеих из сторон. Жалость — всегда имитация любви, жалостью нельзя жалеть мужчину. Ленка это знала, однако не в силах бороться с каверзами внутреннего альтруиста, сопротивлялась состраданию ровно настолько, насколько среднестатистический городской воробей готов устоять против жирного мучного червячка. Жертвенность была основой её основ, и она не сводилась к бескорыстной заботе о животных. Не только. Люди как будто тоже лишь животные, иногда лучшие, чаще — худшие, чем те, что ходят на четырёх лапах. Более высокоорганизованным и оттого более уязвлённым, им точно так же требовалась помощь. Ленкино участие в судьбе другого человека в последнюю очередь было тратой времени, и сил, и нервов. В последнюю очередь — её расходом жизни. В первую — это означало самопожертвование. На заклание приносился ты сам, ты, с молоком матери усвоивший сверхъобыденный смысл акта жертвоприношения, кровавого обряда, неотделимого от понятия «во имя». Во имя чего? Во имя личных убеждений. Разве недостаточно? Эта идея, притягательная вовсе не новизной, но реализацией концепции, помогала Ленке жить по совести. Жить по совести — это вовсе не «делай первое, а второе не делай», жить по совести — быть в ладу с самим собой. Тогда и жизнь будет владеть не одной, а многими красками, и создавать такие колоритные нюансы — настоящее ликование цветов.

Увы и ах, в отлаженном механизме духовного контроля присутствовал крошечный изъян, может, даже заводской брак. У добровольной жертвы самозаклания (жертве 24) иногда, кроме убеждений, случались и предубеждения. Всякий раз предвзятости и подозрения исходили не от голоса совести, плоть заменяла её место, и с этим решительно ничего нельзя было поделать. Ущербная Бубина физиология, помноженная на её, Ленкину — нормальную, здоровую (от избытка гормонов организм трещал по швам), обрушала всякие надежды поквитаться с собственной системой ценностей, многократно усложняя ориентиры нравственности и морали новоприбывшим вакантом. В евклидовом пространстве неэлементарных отношений Ленки он — вакант, frei Blonde Bestie — рисковал обвалить геометральную фигуру до квадрата. Математическая логика подсказывала девушке, что из этого неравенства сложно будет выводить решаемое уравнение, поскольку вершины «Аня» и «Тарас» между собой никак не подвязались.