Бобби Фишер идет на войну - Джон Айдиноу

На первый взгляд Исландия не внушала доверия как принимающая сторона матча, вызывавшего в мире столь огромный интерес. Может ли этот далёкий остров справиться с его организацией? У страны не было опыта в устройстве матчей такого уровня; она никогда и не претендовала на участие в международных конкурсах на их проведение.

Как же получилось, что чемпионат мира проходил в Рейкьявике?

Все три претендентских матча Фишер провел в Америке: в Ванкувере, в Денвере и Буэнос-Айресе. Через Эда Эдмондсона, исполнительного директора Шахматной федерации США, он предложил Максу Эйве, чтобы и финальный матч проходил в США, несмотря на то что игра на американской земле дает ему неоспоримые преимущества. Он категорически отказался рассматривать СССР в качестве варианта; в числе прочего, там бы он тревожился за свою безопасность. Спасский со своей стороны опасался того же в США. Однако он не хотел, чтобы матч проходил и в СССР; его сильно беспокоило, что некоторые коллеги могли поддерживать Фишера.

Если не в СССР и не в США, то где? Начиная поиски, ФИДЕ объявила, что любой город мира может заявить о своем желании принять у себя чемпионат, и запечатанные конверты с предложениями должны быть присланы до 1 января 1972 года. Некоторые города предложат за право проведения этого матча суммы, которые выглядели тогда беспрецедентными.

Когда в 1969 году Спасский победил в Москве Тиграна Петросяна, приз составлял 1400 долларов. На сей раз речь шла о совсем других деньгах. Белград, столица Югославии, где по шахматам сходили с ума, предложил в сто раз больше — 152 тысячи долларов. Второй югославский город, Сараево, готов был выложить 120 тысяч. Буэнос-Айрес давал 100 тысяч долларов, как и третий югославский претендент, город Блед. Были и другие предложения: Амстердам, Рио-де-Жанейро, Монреаль, Загреб, Цюрих, Афины, Дортмунд, Париж, Богота и Чикаго (его дисквалифицировали за опоздание с подачей заявки). Рейкьявик предложил 125 тысяч, то есть по пятьдесят центов с каждого мужчины, женщины и ребенка Исландии; вся эта сумма была гарантирована правительством, хотя организаторы надеялись не только компенсировать издержки, но и получить доход, продав права на телевизионный показ.

Заявку послал Гудмундур Тораринссон, президент Исландской шахматной федерации. Его выбрали (в его отсутствие) двумя годами ранее: пост перешёл от его брата, Йохана, одного из лучших шахматистов Исландии. Именно Йохан посоветовал исландцам бороться за этот матч. Гудмундур говорит, что с неохотой согласился возглавить эту попытку; в конце концов, у него была основная работа — консультант по строительному бизнесу. Однако Тораринссон обладал политическими амбициями, а подобная кампания была единственным шансом обратить на себя внимание. Помогло и то, что он принадлежал к левоцентристской прогрессивной партии коалиционного правительства и был хорошо знаком с премьер-министром Олафуром Йоханнессоном.

Спасского и Фишера попросили составить список предпочтений. На этой стадии основным желанием Спасского было играть на нейтральной земле и не делить матч между двумя городами. Он беспокоился и о погоде, а потому склонялся к Голландии. Исландцы могли бы указать, что в Рейкьявике такой же климат, что и в родном городе Спасского, Ленинграде.

Фишера, казалось, климат не беспокоил. «Деньги, деньги, деньги» — вот о чем он заботился больше всего или, по крайней мере, так утверждал. Его предпочтения всегда были на стороне тех, кто предлагал большую сумму, — в данном случае Белграда, где его с восторгом встречали ещё после межзонального турнира в городе Портороже, когда ему было пятнадцать лет. Именно поэтому, с точки зрения Спасского, Югославия была неприемлема.

Что же тогда выбрать? Для советских необходимость торговаться и искать компромиссы означало болезненное пробуждение. Ещё со времён войны у них была монополия на чемпионаты. Детали любых разногласий держались за закрытыми дверями. За этими дверями определялись и место, и условия, и призы. Теперь советские власти должны были учиться искусству переговоров в сложнейших обстоятельствах, имея дело и с американцами, и со Спасским.

Преобладала атмосфера смятения и неуверенности. Обсуждалась возможность сыграть половину матча в США, половину — в Ленинграде. Идею отклонили; в списке оставались Амстердам, Исландия и Блед — или, если не Европа, то Аргентина. Позже сформировался следующий порядок: Рейкьявик, Дортмунд, Париж, Амстердам. Прежде чем был составлен окончательный список, произошли дополнительные перетасовки. Интересно, что в процессе принятия решения советской стороной материальный вопрос не играл существенной роли.

Неудивительно, что во всей этой суете первая серьёзная ссора между Советским Союзом и ФИДЕ возникла из-за простого непонимания в процессе спешного урегулирования списка предпочтений. Изначально его подача была назначена на 31 января 1972 года, но советская сторона считала, что Эйве перенёс дату приёма на 27 число; сам же он утверждал, что новая дата просто означала просьбу ФИДЕ ускорить процесс. Москва подала список 27 января. Американцы сдали свой четырьмя днями позже, и, к большому раздражению и ужасу Москвы, Эйве принял его как полученный вовремя.

Эйве заплатил за такое управление высокую цену: советская сторона больше никогда не верила в его беспристрастность. В закрытых советских документах подвергалась сомнению его честность, президент ФИДЕ обвинялся в том, что он «потакает» Фишеру. После этого у Москвы возник ещё один повод гневаться: в ходе поездки по США Эйве публично предсказал победу Фишера. В защиту Эйве следует сказать, что он был не на стороне Фишера, а на стороне самого матча, однако для Советского Союза, ещё и в свете поведения американца, это казалось практически одним и тем же.

В конечном счёте Фишер и Спасский выбрали каждый по четыре города. Американец предпочел Белград, Сараево, Буэнос-Айрес и Монреаль; Спасский — Рейкьявик, Амстердам, Дортмунд и Париж. Таким образом, советский шахматист отдавал предпочтение капиталистическим городам, а американец — коммунистическим (хотя Югославия не входила в зону советского влияния). Иначе говоря, для обоих участников климат и деньги вытеснили политику.

Переговоры растянулись на два месяца. 7 февраля Эдмондсон прибыл в Москву за окончательным решением. Там его любили и уважали; он знал, как общаться с принимающей стороной, охотно делился своим мнением о личности и поведении Фишера. Разница между финансовыми предложениями Белграда и Рейкьявика была небольшой (особенно учитывая обязательство Исландии заплатить игрокам тридцать процентов от выручки за телевизионный показ), к тому же Спасский говорил, что югославское лето невыносимо, так что Эдмондсон подписал соглашение о проведении матча в Исландии.

Эйве ещё не успел облегчённо вздохнуть, как получил неприятное известие: Фишер, укрывшись в Нью-Йорке, отказывается признавать московский договор. Он повторял, что желает играть или в Белграде, или на американской земле.

Президент ФИДЕ отчаянно пытался найти выход. 14 февраля он предложил компромисс: провести первую половину матча в Белграде, вторую — в Рейкьявике. Это не устраивало оба города. В Белграде жаловались, что Исландия получит кульминацию. В Рейкьявике беспокоились, что за первую половину матча один из шахматистов может обеспечить себе такое превосходство, что, когда чемпионат переместится в Исландию, его можно будет считать законченным. Фишер согласился на компромисс. В Москве вновь преисполнились гнева и тревоги. Ивонин называл происходящее сумасшедшим домом. В дневнике он записал, что будет «стоять до конца».