Шафрановые врата - Линда Холман

— Может быть, вы зайдете на чашечку кофе? — спросила я, когда уже не могла молчать.

Как только эти слова слетели с моих губ, я захотела забрать их обратно. Что я делаю? Я почувствую себя еще более неловко, когда он начнет искать причины, чтобы вежливо отказаться. Или… если он не откажется.

— Да. Я бы хотел выпить le cafe. Merci, — ответил он, потом помог мне открыть дверь, и мы вошли внутрь.

После того как он уехал, я села на крыльце и уставилась на улицу. Мне было двадцать девять лет, и первый раз в жизни я находилась в своем доме одна наедине с мужчиной, который не был моим отцом или соседом. Когда доктор Дювергер прошел за мной через гостиную в кухню, мое сердце бешено стучало и в горле пересохло. Но как только он сел за стол и я занялась приготовлением кофе, то поняла, что сегодня что-то изменилось в докторе Дювергере. Мне потребовалось всего лишь несколько секунд, чтобы понять, что в больнице — в том месте, которому он, казалось, принадлежал — он был невозмутимым профессионалом, на моем же крыльце и в кухне он чувствовал себя немного не в своей тарелке, его английский язык стал неуверенным, а лицо — более выразительным. Будучи доктором, с этими его карточками и стетоскопом, он был сдержан. Но вне стен больницы он показался мне каким-то незащищенным, как будто он был так же неуверен в себе, как и я, когда покидала свое безопасное жилище на Юнипер-роуд. И увидев это, я почувствовала что-то неведомое мне раньше, во мне проснулось доверие.

Он доктор, но он также всего лишь мужчина, говорила я себе.

Он продолжал расспрашивать меня об эскизах в моем блокноте, с трудом подбирая некоторые слова, и тогда я сказала, что он может перейти на французский, если хочет.

— Он очень отличается от того французского, на котором говорила моя мама, — сказала я ему, — да и я не говорила на нем с тех пор, как она умерла, а это случилось шесть лет назад, поэтому я буду отвечать на английском, но я люблю слушать французскую речь.

Он улыбнулся и кивнул, а потом глотнул кофе.

— Спасибо, — сказал он по-французски. — Несмотря на то что я говорю на английском каждый день и обычно это не вызывает у меня трудностей, иногда… при некоторых обстоятельствах… он мне не дается.

Это небольшое признание придало мне уверенности. Неужели я заставила его нервничать, так же как и он меня, а если да, то почему?

Мы немного поговорили о моих рисунках. Я спросила, из какой местности Франции он родом, и он рассказал мне, что изучал медицину в Париже.

Он также сказал, что живет в Америке уже больше пяти лет. Через полчаса и после двух чашек черного кофе он поднялся.

— Спасибо за кофе, — сказал он.

Я проводила его до двери. Он открыл ее и на секунду остановился, глядя на меня. Внезапно мне стало трудно дышать.

— Я рад, что вы решились на операцию, — наконец сказал он. — Теперь вы снова будете красивы.

Прежде чем я смогла ответить, он вышел в сгустившиеся сумерки. Открыв дверь машины, он оглянулся на меня.

— Может быть, как-нибудь еще раз выпьем кофе, — крикнул он, и я не могла определить по его голосу, был это вопрос или утверждение, поэтому только молча кивнула.

Позже я спрашивала себя, почему не улыбнулась весело и не сказала: «Да, конечно», будто меня частенько приглашают выпить кофе французские доктора.

Я видела свет фар, пока он не свернул с Юнипер-роуд, а потом уселась на верхнюю ступеньку крыльца и сидела там до самой темноты.

Красивая, сказал он. «Теперь вы снова будете красивой». Я пыталась вспомнить выражение его лица, когда он произносил это, но не могла в точности воспроизвести его, а может быть, просто не могла правильно истолковать.

Конечно же, это говорил доктор (не мужчина, а доктор), довольный тем, как поработал над лицом пациента. Конечно же, я никогда не была красивой.

Я зашла в дом, включила свет над зеркалом в ванной и посмотрела на свое отражение, затем провела рукой по розовому, уже более тонкому шраму.

Он из вежливости сказал: «Может быть, выпьем кофе еще раз», зная, что мы никогда не сделаем этого? Или он действительно хотел этого?

Я выключила свет, и теперь в зеркале отражался лишь нечеткий овал моего лица.

Я понятия не имела, как истолковывать слова и действия мужчин.

В последующие четыре дня меня не покидало чувство тревоги. Я не хотела идти в магазин, боясь, что доктор Дювергер придет, когда меня не будет дома. Каждый день я надевала одно из двух моих лучших платьев — либо зеленое шелковое, либо темно-фиолетовое, подчеркивающее мою талию, — и периодически проверяла, тщательно ли причесаны мои волосы сзади. Я застелила стол в гостиной красивой ажурной скатертью. Испекла ароматный пирог. Я постоянно подходила к окну, потому что мне казалось, что слышу хлопанье дверцы машины, шаги у крыльца.

К пятому дню моя глупость уже начала раздражать меня — конечно же, доктор Дювергер ничего такого не имел в виду, когда говорил, что был бы не против выпить кофе еще раз, — и я разрезала пирог на кусочки и выбросила его птицам. Я убрала скатерть со стола, аккуратно свернула ее, четко по линиям изгиба, и положила назад в шкаф с бельем.

Я надела свой халат, выпачканный на коленях, поверх старой рубашки моего отца и закатала рукава. Потом небрежно заплела волосы в косу, вышла на задний двор и окинула взглядом сорняки; из-за жаркой погоды все росло очень быстро. Из-за того что я не занималась садом последние несколько недель, здесь царил полнейший беспорядок. Я вырвала сорняки — и чертополох, и вьюнок. Солнце обжигало мои голые руки, возиться с землей было приятно. Я была зла на доктора Дювергера, словно ему могло быть действительно интересно прийти сюда снова, а также на саму себя за то, что понапрасну потратила четыре дня на какие-то фантазии.

Я тряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли, и попыталась представить нежные крылья Карнер Блю. Нужно попросить мистера Барлоу как-нибудь отвезти меня в Пайн Буш, желательно в ближайшее время. Необходимо купить еще бледно-желтую краску.

На этом я оборвала свои мысли и наклонилась за тяпкой; я вдруг осознала, что думала о вещах, никак не связанных со смертью моего отца. Хотя ничего не изменилось, но на короткий промежуток времени переполняющая меня печаль немного вытеснилась.

Я снова вернулась к прополке сорняков.

— Я постучал, но никто не ответил.

Я подскочила на месте, обернулась и увидела доктора Дювергера, стоявшего в углу сада. Он говорил по-французски.

— Простите, что напугал вас, мадемуазель О'Шиа. Как я уже сказал, я постучал… потом услышал свист.

— Свист? — Я хотела ответить ему по-французски, но не сделала этого. Я была уверена, что мой французский язык из-за отсутствия практики сильно отличается от его. Он не был таким современным.

— Мне показалось, что это Григ. Песня Сольвейг, разве нет?