Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу - Джон Бакстер

Я понимал, почему тема искусства казалась логичным выбором для прогулки.

На рубеже xx века каждый художник мечтал учиться в Париже. Они стекались сюда отовсюду. Академия изящных искусств и частные школы вроде Академии Жюльен и Академии Гранд Шомьер едва справлялись с наплывом желающих. Студентов в натурные классы у Жюльен набивалось множество, все важно дымили трубками, и стоявшие в задних рядах жаловались, что сквозь эту пелену им уже и модель не видать. Художники оккупировали Монпарнас и Монмартр. Живописцы и натурщицы наводняли местные кафе. Их ежегодный Bal des Quat ’ z Arts – Бал четырех искусств – стал легендой благодаря костюмам мужчин и их отсутствию у натурщиц. Нечто большее, чем роспись по телу, посчиталось бы излишеством. “Студенты – любимые питомцы Парижа”, – снисходительно отмечал один писатель в 1899 году. Он даже называет Bal des Quat ’ z Arts образовательным: “Его великолепие, его потрясающие художественные эффекты, свобода и раскованность раскрепощают и расширяют кругозор, а это очень ценно для искусства. Художники и студенты находят в этих ежегодных спектаклях только лишь изящество, красоту и величие; уроки в студии, где они учатся смотреть на натурщицу исключительно как на инструмент в их ремесле, очень помогают им (и только им одним) получать удовольствие от грандиозного бала”.

Живопись превратилась в зрелищный вид спорта. Конкурсные показы под названием salons были не менее серьезными светскими мероприятиями, чем скачки в Лоншам. Было весьма à la mode сходить на предварительный просмотр или vernissage , то есть “полировка, наведение лоска”, поскольку художнику предоставлялась последняя возможность что-то подправить в своей работе и нанести завершающий штрих. На вернисаже большого события, Салона французских художников, собирался весь модный Париж. На картине 1911 года изображен огромный, как вокзал, Гран-Пале со стеклянной крышей, битком набитый разодетыми дамами и преющими господами во фраках. Здесь и там над болтающей толпой вздымают голову статуи в человеческий рост, на которые никто не обращает ни малейшего внимания. Эти люди пришли за чем угодно, но только не для того, чтобы любоваться искусством.

Не считая нескольких популярных портретистов, очень мало кто из художников был богат. Те, кто по-настоящему любил творить, получали удовольствие от процесса; деньги были вторичны. Каждое утро перед тем, как засесть за работу, Ренуар или Сезанн быстренько набрасывали пару-тройку небольших акварелек – “для разминки”, – чтобы позже пустить их на растопку. Ренуар, делая с Сезанном этюды на пленэре, спросил, нет ли у того чего-нибудь вместо туалетной бумаги. Сезанн вручил ему свою акварель, и Ренуар уже было смял ее, чтобы подтереться, но все же додумался взглянуть, а увидев, решил, что она слишком хороша для подобного употребления. Она, разглаженная, висела в голливудском доме его сына, режиссера Жана, как напоминание о том, что на предметах искусства не всегда висят ценники.

Но посредственные художники выжимали из своих работ каждый франк. Они выдавали столько копий, за сколько им готовы были платить, и любого размера, на вкус заказчика. Гертруда Стайн, рассматривая один из холстов, сказала, что ей не нравится, как изображены ноги.

Вернисаж в Гран-Пале, 1890-е гг.

– Отрежьте их, – взмолился дилер. – Художник не станет возражать. Главное, чтобы он получил деньги.

Для таких художников 1920-е были золотой жилой. Туризм процветал, а туристы хотели сувениров. В 1928 году Сислей Хаддлстон жаловался, что туры по Монпарнасу предлагают “посещение настоящей мастерской художника”.

Наверху шаткой лестницы гид распахивал дверь чердака, и взгляду изумленной публики являлась обнаженная натурщица, которую на грязном холсте малевал художник. Модель поспешно убегала, творец негодовал, а гид рассыпался в извинениях и, чтобы уладить неловкую ситуацию, выказывал преувеличенный интерес к работе художника. И вот он уже намекал, что этот шедевр, несомненно, будет стоить баснословных денег. И спустя полчаса посетитель покидал мастерскую с холстом под мышкой в полной уверенности, что обстряпал очень выгодное дельце. Гид возвращался забрать свою долю, после чего натурщица варила кофе, ее любовник водружал на мольберт очередное старое полотно, делал несколько мазков свежей краской и устраивался в ожидании следующего визита.

Самое неприятное, по мнению Хаддлстона, то, что в это все были вовлечены серьезные художники. Цугухара Фудзита, Моис Кислинг и Жюль Паскен были вдохновенными пропагандистами самих себя. Фудзита пришел на Монпарнасский бал почти голым, чтобы продемонстрировать свои татуировки. Он катил за собой плетеную клетку, в которой сидела его жена Фернанда, на которой из одежды имелась только лента для волос. На клетке висела табличка “Женщина на продажу”. Из-за такого стиля жизни у обитателей Монпарнаса вечно было туго с деньгами, и их нехватку они восполняли лихорадочными попытками продать свои работы. Самые бессовестные предпринимал Сальвадор Дали. Он являлся в переполненную La Coupole с картиной под мышкой и старался втюхать ее кому-нибудь из посетителей за столиками.

Андре Бретон положил начало сюрреализму как литературному направлению, но его быстро экспроприировали художники: Ман Рей, де Кирико, Магритт и в особенности Дали. Когда юный испанец присвоил его идеи и провозгласил себя основателем сюрреализма, Бретон с обидой наградил корыстного выскочку анаграммным прозвищем Avida Dollars (жадный до долларов). Дали перебрался в Соединенные Штаты, и рынок искусства последовал за ним.

Сложно осуждать художников Монпарнаса 1920-х. То, что Роджер Шаттук написал о периоде до 1914 года, так же верно и по отношению к десятилетию после 1918-го: “Культурная столица мира, которая задает тон в моде, искусстве и жизненных удовольствиях, воздавала должное своему жизнелюбию за длинным столом, уставленным едой и вином”. Искусство борделей, кафе и улиц – это было по их части; искусство, которое не относилось к себе слишком серьезно и, кроме того, отражало скорее внушительный аппетит, чем интеллект. Их прозвали Парижской школой, потому что именно город и его обитатели стали их излюбленным сюжетом. Раньше живописцы отправлялись на пленэр, полагая, что надо искать правду в природе, но у монпарнасцев, как их теперь называли, не было времени на пейзажи. Они отдавали предпочтение людям – ярко и эпатажно одетым либо обнаженным, но и в том, и в другом случае главное, чтобы те умели плохо себя вести. Фудзита устраивал скандальные вечеринки. Франсис Пикабиа любил быструю езду. Многие курили опиум или пили абсент. Спустя пятьдесят лет тот же саморазрушительный дух царил в Нью-Йорке среди битников, на “Фабрике” Энди Уорхола и у панков.

Художник Фудзита, классический монпарнасец

Периодически я улавливаю отголоски тех славных дней. Работая над биографией Федерико Феллини, я как-то подвозил актрису Марику Риверу к ее студии на окраине Лондона. Она с гордостью напомнила мне, что ее отцом был мексиканский художник Диего Ривера, а мать – русской художницей Маревной , одной из тех любовниц-моделей, что стали главными девушками с картинки les années folles . Маревна написала групповой портрет их круга: Ривера, Сутин, Кислинг, Модильяни. И совсем юная Марика вместе с ними. Я пытался увязать эту маленькую серьезную девочку с Астроди, полногрудой шлюхой в летах, которую она играет в “Казанове”. Во время съемок в Риме Феллини, развлекая группу толстосумов прогулкой по “Чинечитта” , пригласил Марику и еще нескольких актеров присоединиться к ним за обедом. Когда принесли еду, он вдруг попросил ее “благословить пищу”. После пары намеков она наконец-таки догадалась: он хотел, чтобы она расстегнула бюстгальтер и помотала своими огромными грудями над столом.

– В Италии есть такой обычай? – поинтересовался я.