Цветок на камне - Лора Бекитт

Он украл у нее возможность встретиться с арабом, подменил ту «неправильную» и неправедную, но настоящую жизнь, какую она втайне желала изведать, другой, призрачной, той, о которой мечтал он сам. И, кажется, сделал только хуже. Она будет вынуждена остаться здесь и жить, ненавидимая и презираемая всеми, и ее дети — в том числе и его ребенок! — никогда не обретут законное имя.

— Прости меня! — искренне произнес он.

— За что?

— За мою любовь к тебе!

— Любовь, Вардан, — задумчиво промолвила Асмик, — то единственное на свете, что не требует ни прощения, ни раскаяния.

Исфахан был красив и полон чудес, но за те годы, что Камрану довелось в нем провести, город так и не стал для него своим, может быть, оттого что стоял в окружении гор, которые напоминали ему о том, что он живет на чужбине. А еще — из-за безраздельного чувства утраты, что по сей день терзала его душу.

Об этой боли знал только один человек; то был его приятель, молодой хаким[8]Фарид ибн Али, подобно многим соотечественникам отправившийся в Персию на поиски счастья.

— Ничто не вечно — ни чувства, ни молодость, Камран, — говорил Фарид, стараясь утешить приятеля. — Рано или поздно твою бы любовь поглотило и стерло время.

Они сидели на каменной террасе дома, в котором жил Камран; солнечный свет играл, взбираясь по стенам, тускло мерцал под потолком. Молодой человек долго не шевелился и не отвечал; он сидел, прижав кулаки к подбородку, и смотрел в одну точку. Наконец промолвил:

— Прошло восемь лет, но я не могу ее забыть.

— Это всего лишь женщина, к тому же не мусульманка, — испытывая неловкость, произнес Фарид.

— Мне кажется, истинное чувство не знает ни веры, ни происхождения, ни других преград. В нашем случае это было именно так. Она нарушила все, что могла нарушить, и со мной произошло то же самое.

— И все-таки она сбежала от тебя, — осторожно напомнил приятель.

— Она испугалась за мать. За свою веру и душу. Да, христианки подчиняются мужчинам, но не так, как наши женщины. Они другие, они пропитаны гордостью, словно факел — смолой. Жизнь на чужбине, среди людей иной веры требует от них неженского мужества и стойкости.

— Она была такой?

По телу Камрана пробежала судорожная дрожь. Прежде его глаза были черны как уголь, но теперь в них зажегся живой, горячий свет, свет счастливых воспоминаний, неугасимой любви.

— Жасмин была похожа на огонь, вспыхнувший в безбрежном мраке, на травинку среди пустыни. Она напоминала хрупкий белый цветок. — И тихо добавил: — Мне бесконечно жаль, что я его сломал. Я думал, мы будем счастливы.

— Разве ты поспешил бы овладеть этой девушкой, если б она была нашей веры?

— Не знаю. — Взгляд Камрана был полон муки. — В такие минуты не думаешь о вере, о будущем, вообще ни о чем, кроме… любви. Это как помрачение рассудка, как болезнь…

Фарид пожал плечами. При всем желании он не мог найти лекарство от недуга, которым страдал приятель.

— Быть может, тебе нужно вернуться в Багдад?

Камран замер. О, Багдад, мудрый покой Востока, с его властной роскошью, пронзительной нищетой и кричащей суетой! Запах кофе, дымок кальяна, тревожащий душу ветер пустыни, узоры ковров и тонкогорлых медных кувшинов, многотысячная, похожая на яркую мозаику толпа на рыночной площади — ароматы и видения прошлой жизни.

Спустя мгновение его мысли вернулись к Асмик.

— Я остаюсь в Исфахане именно потому, что только здесь я чувствую себя связанным с ней невидимой тоненькой ниточкой. Если я уеду из Персии, эта связь окончательно оборвется.

— Ты искал ее?

— Повсюду. И напрасно. Иногда я думаю, жива ли она…

— Почему она уехала из того селения?

— Мир Жасмин рухнул, и она не знала, в ком и в чем искать опору. Она бросилась в пучину любви, потому что увидела в ней тот свет, который потеряла. А потом испугалась и решила вернуться к матери, а та покончила с собой. Тогда Жасмин меня возненавидела. Наверное, ей казалось, что, уговаривая ее бежать, я думал только о себе. Должно быть, она думала, что я не способен пойти ради любви на такие жертвы, какие осмелилась принести она.

— Прости, — Фарид дотронулся до его руки, — но то, о чем ты говоришь, противоречит нашему воспитанию и обычаям! Нельзя становиться рабом своих чувств, тем более чувств к женщине. Да, мы знаем им цену, воспеваем их красоту, наслаждаемся их ласками, но они никогда не станут равными нам.

— Мой отец тоже так считал. Я видел это по его отношению к моей матери и к другим женам. А мне всегда казалось, что существует много других способов возвыситься, не унижая тех, кто слабее. Когда однажды мой отец стал таскать мать за волосы и пинать ее, я вцепился в его руку, закричал и заплакал. Тогда он ударил меня по лицу и сказал, что я не мужчина, если веду себя подобным образом. Вспоминая об этом, я думаю: когда человек не может справиться со своим сердцем, это не преступление. Гораздо хуже, когда сердца просто нет.

Освобожденные от туманного покрова вершины гор возвышались друг над другом, а небо над ними было чистым и светлым. Запрокинув голову, Тигран вглядывался вдаль, туда, где вились едва заметные тропы и ослепительно сияли пятна вечных снегов. Мальчик любил край, в котором родился, и вместе с тем его не покидало чувство, что его настоящая родина находится не здесь, что он забрел сюда случайно и когда-нибудь навсегда покинет эти места.

Отчасти в том была виновата мать. Тигран рано узнал, что он происходит из знатного рода, хотя этому не было никаких подтверждений. Разве что их обособленное положение; но оно, догадывался мальчик, скорее свидетельствовало о презрении, чем об уважении жителей Луйса к его матери, сестре и к нему самому.

Они жили одни, совсем одни. Прежде с ними была Хуриг, но она умерла несколько лет назад, и Тигран плохо ее помнил. Иногда к ним приходила тетушка Каринэ, изредка — крестный, дядя Вардан. Они приносили подарки Тиграну и его младшей сестре Сусанне; при этом мало разговаривали с мальчиком и смотрели на него изучающе, настороженно, но Тигран не огорчался.

Главное, чтобы мать как можно реже впадала в то состояние, в каком пребывала сегодня. В такие дни мальчик убегал в горы и блуждал там, пока от голода не начинало сводить живот или пока красный шар солнца не касался своим краем далекого каменного хребта.

Изредка, когда Тигран возвращался обратно, мать уже хлопотала над приготовлением нехитрой еды и, увидев сына, привлекала его к себе, гладила по голове, и тогда он чувствовал ее любовь и скрытую вину. Но чаще она продолжала сидеть, как сидела, — неподвижная, отсутствующая, поразительно чужая. Ничто не могло вывести ее из этого состояния: ни хныканье Сусанны, ни уговоры, ни мольбы, ни даже гнев Тиграна. Наверное, начнись в эту пору землетрясение, она не обратила бы на него никакого внимания!