Постправда: Знание как борьба за власть - Стив Фуллер

Легко понять, что этот позитивистский принцип означает конец эпистемического поиска ренты. Сами позитивисты – примерно в том же смысле, что империалисты в прошлом и глобалисты в наши дни, – считали устранение барьеров, препятствующих торговле, шагом к большей интеграции и междисциплинарности. Последнюю следовало стимулировать за счет антидисциплинарности на случай, если дисциплинам понадобится переводить свой специфический жаргон на общую lingua franca интеллектуального обмена. Но получилось не совсем так. Как и в экономике, уже существовавшее неравенство между силами разных дисциплин сказалась и на этой зоне свободной торговли. Хотя многие дисциплины и правда подружились с физикой, другие, чуждые ей, способы исследования были еще больше вытеснены на обочину интеллектуальной жизни. Математика в этом контексте стала скрытым барьером для свободной торговли. В результате эпистемический поиск ренты и предложенное от него позитивистами средство сегодня сосуществуют друг с другом безо всякого решения, сочетая, видимо, худшие черты обоих миров. И опять же это не слишком отличается от мировой политэкономии, что особенно очевидно в социальных науках.

С одной стороны, есть экономисты и психологи, способные при помощи математики приходить к поразительным идеям, которые понятны их коллегам-естественникам, способным их легко оценить. Такие идеи могут впоследствии привести к созданию междисциплинарных альянсов, которые сегодня можно встретить, к примеру, в Институте Санта-Фе. С другой стороны, исследователи с меньшими математическими наклонностями могут кивать на «самобытные» основы своего дисциплинарного знания. Это помогает объяснить развитие того, что можно было бы назвать «окопным ссылочным аппаратом», то есть высокой цитируемости строго ограниченного корпуса текстов. В любом случае, прежде чем сделать тот или иной интеллектуальный шаг, необходимо овладеть местным жаргоном, отсюда очень высокая рента, но в относительно небольшом, закрытом сообществе. Современный академический «постмодернизм» во многом может быть понят именно в этом смысле, причем не только его хулителями. Иногда больно бывает видеть, как коллеги, берущиеся обсуждать, скажем, причины неравенства, скатываются к разговору о сравнительных преимуществах взглядов на этот вопрос того же Мишеля Фуко или Пьера Бурдье.

Состояние разума, необходимое для приобретения знаний, начало существенно меняться в христианскую эпоху, которая развилась в секулярную современность. Греки считали, что «знание» в смысле систематического понимания того, как вещи связаны друг с другом, доступно всем образованным людям, у которых достаточно свободного времени. К ментальным состояниям, необходимым для достижения такого знания, можно отнести платоновское созерцание космоса и восприимчивое наблюдение за природой, отстаиваемое Аристотелем. Важно обратить внимание на отсутствие самой идеи путешествия, не говоря уже о таком путешествии, пункт назначения которого на первых этапах представляется в лучшем случае частично, причем люди, отправившиеся в путь, могут такого пункта назначения и не достичь. Тем не менее такое путешествие стало необходимым в контексте христианской эсхатологии (то есть теории человеческой судьбы) и современных секулярных концепций прогресса, поскольку люди пребывают в состоянии, которое значительно отстает от полной реализации их потенциала бытия в мире, что может объясняться как первородным грехом, так и давно укоренившимися привычками разума. Затем представление о таком путешествии стало частью коллективной психологии, необходимой для оправдания науки как межпоколенческого социального предприятия неопределенной длительности [Passmore, 1970, ch. 10–12; Fuller, 2015, ch. 3]. Военно-промышленная воля к знанию выдвигает на первый план – возможно, больше, чем академические ученые, – удовлетворительное завершение эпистемического путешествия.

Тот факт, что академики склонны превозносить плюсы самого путешествия, а не пункта назначения, можно назвать «проклятием Канта» – речь об академическом нежелании, а может, и о неспособности определять цель исследования, которая бы считалась осмысленным завершением для тех, кто им занимается. Вместо такого завершения академики обычно предлагают «регулятивные идеалы» в духе Канта, но они определяют разве что установку на исследование, или, как говорил логик Альфред Тарский, «конвенции истины», задающие условия, выполнение которых требуется «истиной» (как синонимом завершения исследования), но как именно их выполнить, не сказано. Во всем этом недостает четкого ощущения успеха, которое играет центральную роль для военно-промышленной воли к знанию.

Успех предполагает, что путешествие закончилось тем, что оправдывает сам его факт. В этом конкретном смысле финал оправдает средства. Здесь следует напомнить, что выражение «цель оправдывает средства» первоначально было теологическим лозунгом, который оправдывает все зло в мире тем, что оно вносит свой вклад в осуществление божественного плана творения. Кант был заклятым врагом такого подхода, но не столько по этическим, сколько по эпистемологическим причинам: если доказать бытие Бога невозможно, тогда попытка мыслить на манер Бога является тщетной и даже потенциально опасной спекуляцией, которая игнорирует то, что уже известно, а именно человеческую конечность.

Военно-промышленная воля к знанию, напротив, занимает точку зрения, которую стали открыто защищать через два поколения после Канта такие левые гегельянцы, как Людвиг Фейербах и Маркс. Она предполагает, что «Бог» – это просто название успешного завершения проекта человеческой самореализации. В этом случае любые препятствия, мешающие нам получить «то, что мы хотим» (в каком угодно определении), понимаются, скорее, в смысле вызова, который надо преодолеть, а не знака, запрещающего выход за пределы ограничений. Эта линия мысли, в свое время приведшая к взрывным политическим следствиям (в частности, к либеральным революциям 1848 г.), в генетический код философии была встроена шотландским философом Джеймсом Феррьером который получил образование в Германии и ввел в английский язык термин «эпистемология».

Словно предвосхищая «Трактат» Витгенштейна, Феррьер доказывал: если мир можно полностью поделить на то, что «известно», и то, что «неизвестно», из этого следует, что все познаваемо, и, таким образом, сама идея «непознаваемого» (например, кантовского ноумена) является бессмысленной. «Неизвестное» – это просто то, что «еще предстоит познать». (Это относится и к «неизвестным неизвестным», о которых пойдет речь ниже.) Соответственно, допустимым становится намного более конкретный и явный смысл итогов исследования – успешное завершение стратегии, которую можно спроектировать или выполнить, а это, в свою очередь, послужило развитию военно-промышленной воли к знанию в последние 150 лет.

Однако у «военной» и «промышленной» сторон этого интеллектуального комплекса были принципиально разные способы интерпретации «успеха». Разница эта иллюстрируется двумя смыслами, в которых мы можем достигать «истины», понимаемой в качестве конкретной цели исследования. Мы можем иметь в виду либо то, к чему мы приближаемся, либо то, что нарастает со временем, то есть «интенсивную» или «экстенсивную» величину: первая измеряется, вторая подсчитывается. Соответственно, можно говорить либо о «приближении к истине», либо о «накоплении истин». Вот в чем заключается различие между соответственно «военным» и «промышленным» подходами [Fuller, 1997, ch. 4; Fuller, 2002, conclusion].