Мсье Лекок - Эмиль Габорио

Похоже, это замечание убедило господина Семюлле.

– Тогда что? – воскликнул он. – Что?

У молодого полицейского сложилось собственное мнение. Но разве он мог принимать решение, он – обыкновенный служака Сыскной полиции, когда колебался сам магистрат? Он понимал, что положение требовало от него смиренности, и сказал сдержанным тоном:

– А что, если мнимый пьяница заморочил голову старухе Шюпен, внушив ей самые радужные надежды? А что, если он пообещал ей денег? Кругленькую сумму?..

Лекок замолчал. В этот момент вернулся секретарь. За ним шел жандарм. Жандарм почтительно остановился на пороге, поставив каблуки на одной линии, приложив правую ладонь к козырьку кивера, тыльной стороной вперед, держа локоть на уровне глаз… Как и положено по уставу.

– Господин директор тюрьмы, – сказал следователю жандарм, – прислал меня, чтобы спросить, должен ли он держать вдову Шюпен в одиночке. От такой меры она приходит в отчаяние.

Господин Семюлле на минуту задумался.

– Разумеется, – пробормотал он, отвечая на какое-то угрызение совести, – разумеется, это усугубляет наказание, но если я позволю этой женщине общаться с другими заключенными, то такая закоренелая рецидивистка, как она, наверняка найдет способ передать записку на волю… Такого нельзя допустить, интересы следствия и правда превыше всего.

Последнее соображение возобладало.

– Очень важно, – распорядился он, – чтобы заключенная оставалась в одиночке до нового приказа.

Жандарм опустил руку, занесенную в приветствии, отвел правую ногу на три дюйма за левый каблук, повернулся и удалился обычным шагом.

Когда дверь закрылась, улыбающийся секретарь вытащил из кармана широкий конверт.

– Вот, – сказал он, – сообщения от господина директора тюрьмы.

Господин Семюлле вскрыл печать и громко прочитал:

«Не осмеливаюсь советовать господину следователю принимать серьезные меры предосторожности, когда он будет допрашивать заключенного Мая. После неудавшейся попытки самоубийства заключенный находился в состоянии такого сильного возбуждения, что ему пришлось надевать смирительную рубашку. Всю ночь он не сомкнул глаз, а жандармы, охранявшие его, были готовы к тому, что новый приступ безумия может начаться в любую минуту. Тем не менее он не произнес ни слова.

Когда сегодня утром ему принесли еду, он с ужасом оттолкнул ее. Я недалек от мысли, что он хочет умереть от голода. Мне редко доводилось видеть более опасного злоумышленника. Я считаю его способным на самые жуткие крайности…»

– Черт возьми! – воскликнул секретарь, чья улыбка тут же погасла. – На месте господина следователя я приказал бы солдатам, которые приведут этого парня, остаться.

– Что?! И это говорите вы, Гоге, – мягко сказал господин Семюлле, – вы, бывалый секретарь, а говорите такое. Вы боитесь?..

– Я, боюсь?.. Разумеется нет, но…

– Хватит!.. – прервал его Лекок тоном, который выдавал его веру в свою чудесную силу. – Я не такой!

Господин Семюлле, сев за стол, мог бы возвести преграду, которая будет отделять его от подозреваемого. Впрочем, обычно он всегда вел допросы, сидя за столом. Но после выходки секретаря он испугался, что его тоже заподозрят в страхе.

И господин Семюлле встал около камина, как это сделал несколькими минутами раньше, когда допрашивал вдову Шюпен. Позвонив, он велел, чтобы в кабинет вошел мужчина, один. Последнее слово он выделил особой интонацией.

Через секунду дверь неистово распахнулась, и в кабинет вошел, вернее, ворвался убийца. Безумный взор, лихорадочные, резкие движения делали его похожим на быка, сбежавшего со скотобойни и чудом спасшегося от кувалды мясника.

Гоге, сидевший за своим столом, мгновенно побледнел. Лекок сделал шаг вперед, готовый броситься на убийцу.

Но, добежав до середины кабинета, мужчина резко остановился и зорко огляделся.

– Где следователь? – хрипло спросил он.

– Я следователь, – ответил господин Семюлле.

– Нет… Тот, другой…

– Какой другой?

– Тот, который вчера вечером приходил ко мне и допрашивал.

– С ним произошел несчастный случай. Уходя от вас, он сломал ногу.

– О!..

– Я его замещаю…

Но подозреваемый, казалось, ничего не слышал. На смену лихорадочному возбуждению пришла смертельная подавленность. Черты лица убийцы, искаженные от ярости, расслабились. Он побледнел, пошатнулся…

– Успокойтесь, – благожелательным тоном обратился к нему следователь. – Если вы чувствуете себя слишком слабым, чтобы стоять, сядьте…

Но мужчина, ощутив прилив новых сил, выпрямился. Огонь, на мгновение погасший, вновь засверкал в его глазах…

– Покорнейше благодарю за вашу доброту, сударь, – ответил он. – Ничего страшного… Я словно умом помрачился, но это уже прошло.

– Возможно, вы давно не ели?

– Я ничего не ел с тех пор, как вот этот, – и он показал на Лекока, – принес мне хлеб и ветчину туда, в каталажку.

– Может, вы что-нибудь хотите?

– Нет!.. Хотя… Если вы будете так добры… Я охотно выпил бы воды…

– Может, вы хотите разбавить воду вином?

– Я предпочел бы чистую воду…

Убийце принесли воды. Первый стакан он выпил залпом. Второй уже пил медленно. Можно было подумать, что он пил самую жизнь. Казалось, он возрождался.

Из двадцати подозреваемых, предстающих перед следователем, по крайней мере, у восемнадцати есть точная, тщательно продуманная и оговоренная в тишине одиночных камер система защиты.

Виновны или нет, они прекрасно разучили роль, которую начинают играть с бешено бьющимся сердцем и пересохшими губами, едва переступая порог внушающего ужас кабинета, где их ждет следователь.

Момент прихода подозреваемого является одним из тех главных моментов, когда следователю приходится задействовать всю свою проницательность.

Поведение человека выдает его систему защиты точно так же, как содержание отражает названия глав книги.

В данном случае господин Семюлле не боялся доверять столь часто обманчивой внешности. Следователю было очевидно, что подозреваемый не притворялся, что его лихорадочное поведение было таким же искренним, как и пришедшее ему на смену оцепенение.

По крайней мере, все опасности, о которых говорил директор тюрьмы предварительного заключения, были устранены. Следователь расположился за своим столом. Здесь он чувствовал себя вольготнее и, если можно так выразиться, сильнее. Сидя за столом, он мог поворачиваться спиной к свету, прятать голову в тени. В случае необходимости он мог, лишь слегка пригнувшись, скрыть свое удивление, другие слишком сильные чувства.