Предательство Риты Хейворт - Мануэль Пуиг

Хотелось бы, чтобы муж мой был неразговорчив, мне кажется, что за этим стоит некое духовное богатство. Как это увлекательно: выйти замуж и постепенно проникать в душу мужчины. Мать Паки войдет в ту церковь – я ей настоятельно посоветую, – преклонит колени и уж ни за что не подумает, будто «Бог – это садистская сила, радостно созерцающая страдание». Она станет молиться, благодаря за все ниспосланное добро, и даже возможно, что от счастья почувствует себя в долгу перед Богом и принесет ему что-то в дар или примет обет.

Даже будь мать Паки такой, как я, или, говоря прямо, если бы она была мною, со всеми моими переживаниями и сомнениями относительно помыслов Божьих, даже в этом случае нашелся бы выход: я следовала бы примеру мужа, человека молчаливого, не сетующего на судьбу, а потому – трудолюбивого. Одного такого примера в доме достаточно, я бы засыпала каждый вечер у мужа на плече, и мне передавалась бы частица его силы и спокойствия.

Поэтому я не перестаю повторять, что красота горных вершин, прозрачный ручей, колокольный звон, музыка Шопена и бедного Шуберта – все это есть на свете, так же как есть, несомненно, и женщины, спокойно спящие ночами, положив голову на плечо мужа, который утром встанет и пойдет на работу, чтобы обеспечить семью всем необходимым. Может, я чересчур идеализирую, все замужние женщины жалуются на свою жизнь, но я, как обычно, ничего не могу сказать, ибо не знаю, что такое прожить всю жизнь с мужчиной. Так и умру, ничего не узнав о жизни. Мне хочется поговорить с Тото об этих чудесных вещах, только аргументированно, чтобы опровергнуть его тезис. В душе что-то подсказывает мне, что его тезис не верен, но я не знаю, как подступиться. В сущности, это дерзость с моей стороны – философствовать, да и с его стороны тоже. Он не говорит, у какого автора позаимствовал свой пресловутый тезис, сказал только, что не из фильма; когда он пришел показать снимок, присланный товарищами из колледжа (наверняка хотел меня позлить, что ему пишут письма, а мне нет), я его спросила, а он не захотел говорить.

На снимке – его хваленая Татьяна, еще две девочки из их класса, красивее Татьяны, которая показалась мне неинтересной, юноша, он, по словам Тото, надзиратель и скоро получит диплом адвоката, и еще один юноша, блондин, ужасно симпатичный. Но для друзей Тото они выглядят слишком взрослыми, а Татьяна, по-моему, уже вполне сложившаяся девушка, совсем не для него. Он же распустил перья, как павлин, страшно гордясь своим снимком: вошел, даже не взглянув на меня, вперился глазами в пространство, совсем как наш преподаватель гармонии из консерватории, Тото все больше напоминает мне этого противного извращенца, чересчур женственные у него манеры. Да простит мне Бог дурные мысли, но, по-моему, они очень похожи, хоть я и не желаю Тото этого несчастья; если все извращенцы – вроде нашего по гармонии, то они как чума, злобные, ядовитые, погрязшие в сплетнях и окруженные любимчиками. Девушкам-студенткам он устраивал собачью жизнь и при всех заглядывался на парня-уборщика, когда тот проходил мимо с лопатой и метлой, этакий пещерный тип, смотрел на него такими глазами, будто это хористка из кабаре. Его влекло к пещерным типам, ведь крайности сходятся. Вот несчастье!

Эта нехорошая мысль засела в моей голове, когда Тото принес снимок, раньше я ничего такого не думала, мне стыдно моей испорченности. Но только я спросила, кто этот юноша блондин, как Тото ответил, что не знает его, а сам покраснел, как помидор. Глядя пристально ему в глаза, я поинтересовалась, почему он краснеет. А он ответил: «Я стеснялся тебе говорить, но если честно, то он самый красивый в школе, и одна девочка сказала мне, что я на него похож, а к пятому классу буду совсем как он». Ну ладно, хватит злобствовать, верно, что у старых дев больное воображение, хуже некуда. Просто не следует ввязываться в определенного рода споры, раз я верю в Бога, значит, мне это дано, да и кто он, чтобы экзаменовать меня. Еще меня вывела из себя его новая затея – поехать на Тибет, говорит, что не успокоится, пока не побывает на Тибете. Вечно он просит о невозможном.

А я бы согласилась побывать хоть в Мардель-Плате, никогда не видела моря. Но на самом деле, думаю, душа моя жаждет другого. Я, наверное, тоже прошу о невозможном. Мне бы просто остаться здесь в Вальехосе и познакомиться с порядочным человеком. Я говорю о простом человеке, скажем, таком, как отец Пакиты, который работал бы часами, не сетуя, молча, ради моих детей. Знаю, что прошу о невозможном, ведь никто не полюбил меня молодую и подавно не полюбит в тридцать пять лет, когда на лбу написано: старая дева.

Неизвестно, какое вознаграждение ждет старых дев на том свете – или какие муки. Зла я никому не делала, и добра тоже, не знаю, как поступит Бог с моей душой. Ему трудно будет судить меня, ведь о старой деве Эрминии не скажешь ничего – ни хорошего, ни плохого, моя жизнь – чистый лист бумаги. Ах, если бы смерть была просто отдыхом, как сон. До чего приятно иногда в кромешной мгле открыть глаза и дать им отдохнуть, но лишь ненадолго, а то на смену отдыху приходит бессонница, это худшая из пыток. Говоря об отдыхе, я имею в виду сон. Истинным благом стала бы такая смерть, когда ты заснешь навеки и больше не вспомнишь, что была на свете некая Эрминия.

Дорогой брат! Пишу тебе, так и не дождавшись ни одного письма, но надеюсь, что ты в порядке и твоей жене пошел на пользу воздух Испании. Мы даже не знаем, как она перенесла долгое плавание, ты по обыкновению ничего не пишешь: я не прошу расписывать в телеграмме все в подробностях, но ты бы мог хоть сообщить о самом важном, а с тех пор от тебя не было ни строчки.

У нас тут полно забот, но живем мы неплохо. Мита в порядке, мой ненаглядный Тото – толстый, как поросеночек, ему скоро будет восемь месяцев. Что до твоего сына, то мы им очень довольны, Экторсито ведет себя лучше некуда и почти освоился в доме. Не знаю, твоя ли это идея, но он убежден, что надо снимать штаны и садиться на унитаз, чтобы, как он говорит, «разочек пукнуть». Мита заметила, что он иногда ходит в уборную и не спускает воду, но потом поняла, в чем дело, мы чуть со смеху не померли. До чего воспитанный у тебя сын, не в пример отцу.

Если честно, не могу тебе простить, что так долго не пишешь, думаю, как ты там гуляешь без дела, и не могу оправдать твоего молчания, сам знаешь: иногда очень ждешь вестей или слова поддержки, верно говорят – у тощего пса полно блох, а с нынешней засухой в Вальехосе я даже не знаю, с какого бока начинать чесаться. Вспомни, что было в 27-м году, сейчас творится то же самое, скот в деревне мрет, банки не дают денег, а наживаются те, у кого с прошлого года залежался непроданный сыр, ты бы видел, какие они ломят цены. А я думаю, сколько денег мы упустили в 27-м, когда ты меня не послушал, и хочется биться головой об стену. Я деревню знаю и умею предвидеть засуху, будь они неладны, ну что тебе стоило послушать меня и скупить тогда на молочных фермах всю продукцию, тем более ты мог попросить денег у твоего дружка, управляющего банком, – мы бы с тобой озолотились.

В нынешнем году я снова предвидел засуху, но на банковскую ссуду рассчитывать не приходилось, а фермеры, помня о 27-м, обнаглели и запрашивали бешеную цену за протухший сыр, на который в прошлом сезоне никто и не смотрел. Честно, Хайме, как вспомню о тогдашней твоей промашке, и ты еще учти, до чего не сладко мне приходится теперь…