Мюзик-холл на Гроув-Лейн - Шарлотта Брандиш

никоим образом не собирается. Мистер Хатчинсон тоже потерял своё негодяйское очарование: фрак его пребывал явно не в лучшем виде, а разрисованное анилиновыми красками лицо выражало лишь сожаление о том, что годы никому не идут во благо, а вовсе не злодейскую ухмылку.

Участие в чужих иллюзиях лишило её собственных, а меж тем день, когда Оливии предстояло впервые в жизни выступить перед публикой, приближался, хотя никакой внутренней готовности к этому она не ощущала. Изнурительные репетиции с Рафаилом, который добивался от неё безупречного автоматизма действий, привели к результату, и вот, когда до её театрального дебюта оставалось чуть более суток, Оливия убедилась, что Люсиль Бирнбаум, о которой к этому времени все благополучно позабыли, стала жертвой жестокого преднамеренного убийства, а вовсе не роковой случайности.

* * *

Мистер Брэдшо, разменявший шестой десяток, любитель рыбалки, стаканчика на сон грядущий и безмятежной послеобеденной дрёмы, приступил к своим новым обязанностям почтальона с большой неохотой. После сокращения с текстильной фабрики, где он трудился, сидя в конторе, без малого три десятка лет, деятельность, связанная главным образом с длительными пешими прогулками, не вызывала у него никакого энтузиазма.

Посылки, письма, телеграммы – всё это надлежало доставлять жителям Лондона вовремя, и, по возможности, с улыбкой. И с тем и с другим у мистера Брэдшо имелись проблемы. Страдая от холода (зима и правда выдалась суровой), в поисках очередного адресата он позволял себе частенько наведываться в тот или иной паб, встретившийся по пути, после чего путал адреса, терял письма и посылки и сталкивался с возмущением лондонцев, как правило, избиравших довольно оскорбительную для его самолюбия риторику.

Потому-то искренняя признательность Оливии, которой он вручил коробку, завёрнутую в грубую обёрточную бумагу и обвязанную почтовой бечёвкой, согрела его озябшую душу не хуже стаканчика с горячительным напитком. На коробке, в оковах фиолетовой печати, виднелось полустертое «Ф. Адамс…» (окончание терялось под отпечатком пальца мистера Брэдшо, который был большим поклонником жирных пирогов со свининой, что продают румяные торговки на Гроув-Лейн), но незадачливый почтальон, как обычно, презрел такую условность как «Ф.», и при входе в театр сообщил высокой растрёпанной мисс в тёплом свитере, торопливо пробегавшей мимо, что должен вручить посылку кому-то по фамилии Адамс.

– Может быть, не Адамс, а Адамсон? – предположила мисс, заправляя тёмно-каштановую прядь за ухо.

– Может, и Адамсон, – покладисто согласился мистер Брэдшо и в мягкой форме дал понять, что ему в равной степени наплевать и на Адамсов, и на Адамсонов, и на посылки, которые им отправляют из камберуэллского полицейского отделения.

– Из полицейского отделения? – серо-голубые глаза растрёпанной мисс округлились, и вся она вытянулась в струнку. – В этом случае вам нужен человек по фамилии Адамсон. И он перед вами. Я мисс Оливия Адамсон, так что вы можете отдать посылку мне.

– Да и слава богу, – флегматично выразился мистер Брэдшо, сразу отдал посылку, даже не попросив взволнованную мисс расписаться на бланке получения, и поспешил скорее прочь. Время близилось к ланчу, и он не собирался застрять тут, выясняя, кто Ф. Адамсон, а кто нет. Да и все эти театральные фигли-мигли были ему не по душе.

Квадратная сумка с корреспонденцией, вверенная заботам мистера Брэдшо и висевшая на его плече, описала полукруг и мягко хлопнула почтальона по заду, когда Оливия резко окликнула его: «Постойте, мистер!» Она подбежала к нему, выудила из кармана брюк горсть монеток (общим номиналом никак не менее шиллинга!) и настояла на том, чтобы он немедленно отыскал чайную и выпил горячего чаю с сэндвичами и кексом.

– Большое, большое вам спасибо за вашу работу! – сказала она ему напоследок проникновенно, и мистер Брэдшо в приятном изумлении и правда побрёл в чайную, позабыв о пабе, что находился всего лишь за углом, и в душе его, несмотря на крайне холодный и ветреный день, расцветали розы. Впервые за недолгую карьеру вместо укоров и обвинений в некомпетентности и лени его поблагодарили, и с этого дня, как ни странно, отношение мистера Брэдшо к своей работе изменилось кардинальным образом. (Спустя год он даже получил прибавку к жалованью и похвальную грамоту лично от начальника почтового отделения, а через два сам занял его место и с удовольствием объяснял новичкам тонкости этой важной и благородной профессии.)

* * *

Посылка из полицейского отделения должна была попасть к адресату, обозначенному как «Ф. Адамсон», ещё восемь дней назад, однако этого не произошло, и она оказалась в дрожавших от нетерпения руках Оливии Адамсон именно тогда, когда это счёл необходимым тот, кому приписывают власть над всеми случайностями и закономерностями подлунного мира.

Оглядевшись по сторонам, Оливия, прижав посылку к груди, стрелой помчалась в свою гримёрную и, захлопнув за собой дверь, принялась тут же срывать бечёвку и обёрточную бумагу.

Под бумагой обнаружилась картонная коробка, на крышке которой тонким грифельным карандашом было начертано «Люсиль Бирнбаум, театр «Эксельсиор» на Гроув-Лейн, 14, осм. 03/12/1935, опись № 76564», и у Оливии часто-часто забилось сердце.

Она сняла крышку и отложила её в сторону. Первое, что бросилось в глаза – небрежно уложенное гимнастическое трико из мягкой серой шерсти. Оливия догадалась, что в коробке не что иное, как те вещи, в которых обнаружили Люсиль Бирнбаум на месте её гибели, и долго не могла заставить себя их коснуться, но любопытство пересилило прочие чувства.

Трико, казалось, хранило тепло чужого тела, такой мягкой и шелковистой была материя. В рукав кто-то засунул стыдливо свёрнутое в рулончик кружевное нижнее бельё, и тут уж Оливия уступила себе и скорей вернула его туда, где и обнаружила. Ещё в коробке обнаружилась пара туго зашнурованных танцевальных туфель, и в одной из них что-то мягко перекатывалось. Запустив руку внутрь, Оливия вытащила бумажный фунтик, в котором лежали золотые серьги, кольцо с крупным рубином и искусно сработанный кулон из искристого зеленоватого камня на шёлковом шнурке.

Она ещё раз внимательно осмотрела вещи погибшей. В них не было ничего особенного кроме того, что они принадлежали женщине, которой больше не было в живых. Ни дорогое гимнастическое трико, ни танцевальные туфли из мягкой телячьей кожи, ни украшения ей больше не понадобятся, и Оливии стало грустно, как бывает, когда получаешь напоминание о том, что всё в этом мире конечно, и никто не избежит последнего путешествия.

Она взяла одну туфельку, повертела в руках. Тот, кто раздевал Люсиль в последний раз, не удосужился даже расшнуровать обувь перед тем, как снять её, и тонкая кожа разошлась по шву от грубого рывка. Оливия заглянула внутрь, но там ничего больше не было.

Она