Жизнь в солнечном луче - Борис Фомич Шурделин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тебе, наверно, нельзя много говорить?
— Какой может быть запрет, когда ты здесь?
— Нет, ты лежи, молчи. Я буду говорить. Рассказывать. Договорились? Ну, конечно, да. Конечно же. Папа. Слушай. Это все ты. Ничего бы не было, если б не ты. Ты пожертвовал своей личной жизнью ради меня. Для меня. Из-за меня. И не возражай. Я все знаю. Но ты неправ. Ты должен был и сам жить. А я мешал. Нет, не мешал, но был препятствием. Совсем чужой? Нет, да, папа? Ведь ты… я ведь не чужой тебе? Ты мне роднее всех. Ты сомневаешься? Понятно. Еще раньше твои друзья всерьез посчитали меня твоим сыном. Вот тогда я уже был тебе сыном. Понял? С тех пор в моих мыслях ты всегда был мне отцом. Настоящим. По-настоящему.
Саша взял и вторую руку полковника.
— Когда ты поедешь к Андрею? — спросил отец.
— Мы договорились приехать к нему все вместе, его друзья. Можно?
— Ты славный парень.
Саша задумался, отпустил одну руку полковника, положил телефонную трубку на аппарат, опять взял руку.
— То, о чем ты подумал,— сказал отец,— неверно.
— Почему?
— Нет.
— Нет, папа, так и будет.
— Ни к чему.
— Только так.
— Так нельзя.
— Этого мы не знаем — можно или нельзя. Так будет.
— Но ведь она хорошая девочка.
— А ты знаешь?
— Писали ребята, твои друзья.
— Нет. Сейчас это невозможно. Только ты. И вообще только ты.
— Спасибо. Я боялся, что ты сам отнимешь у меня самое дорогое для меня. Тебя.
— Я сказал — этого не будет.
— Спасибо.
— Что ты, папа?
— Не обращай внимания.
— Не надо. Ну, плакать… Не надо.
— Прости. Сами.
— Нет, Андрей Пестов всегда говорил, что человек должен выплакаться, чтоб освободить душу для светлых чувств. Смотри!
Саша вскочил, отпустив руки полковника, подбежал к окну, пошире раздернул гардины.
В открытом окне, за окном, над крышами домов, над рекой, как коромысло, висела разноцветная радуга.
Было странно — сумерки и радуга. А она сверкала — чистая, омытая прошедшей грозой.
Андрей понял, что каким-то непонятным образом перестал жить в прошлом, в воспоминаниях. Все они оказались за невидимым барьером, и даже желая что-либо вспомнить, он, Андрей, ощущая это желаемое, не мог переступить через этот барьер.
Он услышал, как вошла сестра.
— Что? — спросил он.
— Ничего,— поспешно ответила сестра.
— Опять солгала.
— Нет, Андрей!
— Но я же слышу по твоему голосу, что ты скрываешь что-то.
— Но если я скрываю свою тайну?
— Выходишь замуж? Он хороший парень? Я бы ни одному своему другу не позволил на тебе жениться — ты этого не стоишь.
— Андрей!
— Ну, тогда все остальное — действительно твои тайны. Я не настаиваю.
Андрей, как и всегда в эти часы, сидел на террасе, в большом плетеном кресле, вытянув руки на поручнях, глядя куда-то в стену.
— Ничего я не скрываю,— сказала сестра.
— Я уже не опрашиваю.
— Ты стал таким серьезным.
— Я был легкомысленным?
— Да. То есть — нет. Не легкомысленным, а просто безрассудным.
— Вот как?
— Ты бы вспомнил, ну, хотя бы… как ты барахтался в буруне за пароходами. Это же безрассудство!
— Разве я один?
— Нет, но…
— Значит, и они? Что-то много в твоем представлении безрассудных людей.
Андрей вскочил.
Сестра испуганно прижалась к стене.
— Я здесь! — крикнул Андрей.— Я здесь!
Он тут же сел. Лицо его стало, как показалось сестре, неземным, оно светилось какой-то нечеловеческой силой, как будто Андрей на ее глазах превращался во что-то горящее.
Она-то видела, кто молча шел по дорожке, и ее ужаснула мысль о том, что брат, слепой, понял, кто идет к террасе, понял по каким-то одному ему известным приметам.
— Спасибо,— прошептал Андрей.
На террасе появились Ивашин и Лисняк.
— Дай мне твою руку,— попросил Андрей Ивашина.
Тот, почти дрожа, хоть и был мужественным человеком, положил свои темные пальцы на пальцы друга. Андрей быстро схватил руку Ивашина, поднес пальцы к своему лицу.
— Открой мне глаза,— попросил Андреи.
Никто из них, не раз бывавших во всякого рода переделках летчиков, никогда не переживал более ужасной минуты. Лисняк схватился за край стола. Ивашин побледнел.
— Что ж ты медлишь! — закричал Андрей.— Скорее!
Пальцы Ивашина, сжатые пальцами Андрея, потянулись к глазам друга.
— А! — вскрикнула сестра.— Мама! — позвала она.
Пальцы Ивашина приподнимали веки Андрея.
Солнечный луч, до этого прыгавший по террасе, метнулся к лицу Андрея, впился в открытые глаза, словно хотел снова закрыть их — он тоже испугался этой минуты,— но Андрей жестким усилием заставил свои глаза выдержать все, и луч света поверил и заметался в глазах, еще недавно закрытых, ничего не видевших.
— Я вижу,— сказал Андрей.— Я вижу, не бойтесь, вижу. Полдень, да? — спросил Андрей.— Полдень, я вижу.
Ему показалось, что он видит большую белую птицу — самолет, летевший низко, шедший на посадку.
— Это Саша с Витей,— сказал Лисняк.
— Нет,— сказал Андрей.— Чудес не бывает.
Он отодвинул руку Ивашина, откинулся на спинку кресла, вскинул голову. Солнечный луч опять вернулся к нему, осветил лицо, но все поняли, что чуда, которого они все хотели, не произошло: глаза отказались видеть.
Однако уже через час, когда дом наполнился друзьями, и мать с отцом, удивленные ими, хлопотали вокруг празднично уставленного стола, а весть о приезде к слепому Андрею Пестову его друзей уже переходила из дома в дом, и люди шли взглянуть на его друзей, Толя Лисняк, сжав руку Яснова, сказал:
— Я знаю, что нужно сделать.
Яснов понял его сразу.
Через десять минут пестовская «Волга» мчала их, пятерых, на аэродром.
— Что вы, ребята? — спрашивал Андрей.
— Подожди, узнаешь,— отвечал ему сидевший за рулем Яснов.
На аэродроме Яснов быстро договорился с начальством. Люди, заинтересованные необычным экспериментом, а Яснов рассказал им все без утайки — и сомнения, и надежды,— совершенно искренне пожелали друзьям удачи.
«Удачи, удачи…— носилось в сознании Яснова.— Нет, не удачи. Мы знаем, как будет. Как должно быть. На то он и
