Девочка с Патриарших - Екатерина Рождественская

— Как учишься-то? Небось отличница? А мальчишки не пристают? Смотри, какой красавицей выросла! Сядешь с нами? — у Труды было намного больше вопросов, чем ответов у Нины.

Нина молча села на краешек стула.

— Ну чего молчишь? Рассказывай! Я давно девчачьих новостей не слышала!

Труда внимательно смотрела на девочку, выискивая какую-нибудь необычность или непривычность в ее поведении. Ну да, бледненькая и осунувшаяся немного, синячки больше обычного, глазки не поднимает, смотрит куда-то вниз в пустоту. И тихая слишком, замедленная. А так девочка и девочка, если, конечно, не знать ее раньше, не слышать, как звонко она смеялась и какие смешные школьные истории рассказывала про дураков-мальчишек!

Труда налила ей пахучего чая, подвинула мед и вручила ложку.

— Давай, налетай, не стесняйся! Чувствуй себя как дома! — и зычным басом рассмеялась своей шутке.

— Никто не обижает? — Труда настойчиво добивалась от Нины хоть каких-то слов, хоть звука на худой конец, просто любого подтверждения ее присутствия на этой уютной и теплой кухоньке.

Нина вдруг зыркнула на Труду исподлобья, словно та произнесла что-то очень важное. Потом затрепетала, снова опустила глаза и отхлебнула чая.

— Все хорошо у меня, — чуть слышно произнесла она.

— А учишься как? Отличница небось? — Труда пыталась растормошить Нинку, но особо не получалось.

— Все хорошо у меня, — Нинка снова отпила глоток чая, встала, поправила платье, сказала чуть слышное «спасибо» и пошла к себе.

— Нда-а-а, растет девочка, повзрослела-то как… А так вся в тебя, отпочковалась просто! Словно Вовка в процессе и не участвовал! Пальцем гены не размажешь… — Труда снова принялась за сыр. — Что-то я прям как гусеница, жую, жую, жую. Но это на нервной почве, вы ж мне не чужие. А ты, Варь, не волнуйся! Гормоны играют, это ж видно, к бабке не ходи! Совсем другая стала, а как же! То ли еще будет! Не наседай ты на нее, все образуется!

— Легко сказать — не наседай! А чего она после школы спать сразу ложится? А чего встает с синячищами под глазами? А чего тройки стала носить?

— Тоже мне, проблема! Кто это тройки не получал? — вступилась за девочку Труда. — Тройки не показатель! Вот отстань от ребенка, как есть говорю, отстань! Уж поверь моему опыту общения с этой мелочью!

Варя вздохнула. Никто, даже Лелька-карлица, и та не находила ничего страшного и болезненного в изменении поведения одиннадцатилетней девочки. Гормоны, и все тут. С одной стороны, это, конечно, Варю успокаивало: она сама понимала, что этот малоприятный переходный период от ребенка к подростку может полностью перекроить характер, но просто не ожидала, что с ее Нинухой это случится так резко. С другой — она материнским нутром чувствовала, что не только гормоны могли так повлиять на дочку.

Варя сидела, слушала вполуха эмоциональные рассказы из Трудиной жизни, все время бегала к холодильнику, чтобы снова и снова подрезать дефицитного сыра для ненасытной соседкиной утробы, и удивлялась тому, как быстро может все перемениться — вот так взять и абсолютно перемениться! И если совсем недавно казалось, что и Игорьсергеич, и новые романтические отношения, и бурная светская жизнь, и неожиданный денежный разгул — это все к лучшему, то сейчас некогда радужные ощущения постарели и поблекли, словно их несколько раз хорошенько простирали хозяйственным мылом. Уже не радовали ни новые платья, ни микроскопические золотые часики, подаренные Игорьсергеичем на день рождения, ни давно обещанное и наконец случившееся продвижение по службе, хоть и небольшое, но все же, ни путевка в элитный санаторий в Евпаторию на целый август будущего лета, ни сам молодящийся и подкрашенный то хной, то басмой Игорьсергеич. Варя почему-то скучала по недавней прошлой жизни, хотя эту ностальгию старалась почти не замечать, но подсознательно сравнивала себя нынешнюю с собой той, Володькиной, и сразу грустнела.

Ничего, прорвемся, подумала она, дай бог не хуже.

Варя решила для себя, что даст еще на Нинкины гормональные превращения месяцок-другой, и если будет так же или хуже, то поищет хорошего врача, чтоб серьезно проконсультироваться и решить, что делать, пока доча совсем не одичала.

Был вечер, Нина пришла домой поздно. Она теперь оставалась в школе дольше всех, даже учителей, пока старая грозная уборщица не вытесняла ее наконец за дверь.

— Иди отсель, Караваева, че ты мне тут топчешь и убираться не даешь! Не люблю я, когда под ногами шныряют, как так работать-то? — И она демонстративно упиралась грязной половой тряпкой Нинке в ноги. — Видишь? Как мыть, когда ты тут околачиваешься?

На третьем уроке она вообще заснула — не первый раз, кстати. Слушала, как историк, сухонький, седенький и поживший, читал зычным и совершенно не сочетающимся с его видом голосом «Одиссею» Гомера. Историк в далекой молодости играл в студенческом театре и надо не надо вспоминал свою буйную сценическую юность, и, видимо, очень жалел, что не пошел актером, выступая теперь перед малолетками с чтением стихов. То со «Словом о полку Игореве», то с какими-то сагами, теперь вот с «Одиссеей»…

Нина хорошо помнила, как она внимательно вслушивалась в совсем не рифмованные строчки, но это не мешало ей явно видеть перед собой жуткую Сциллу. Имя было такое же ужасное, как и само чудовище в ее представлении, особенно резануло сочетание «с» и «ц», вместе эти буквы звучали уж очень угрожающе: «сццц», «сццц»… Она представляла эти шесть извивающихся, как змеи, шей с маленькими зубастыми головками почти без лиц. Хотя нет, лица вдруг разом нарисовались. И все оказались похожими на лицо Писальщика. Шесть маленьких зубастых Писальщиков на теле одного огромного чудовища…

Нина словно ждала его, то есть не его, а их. И даже особо не испугалась. Ее маленькая душа словно примерзла где-то в районе грудной клетки, может, даже к сердечку, и уже не имела возможности трепетать. Да и сама Нина была какая-то заледенелая. Она спокойно и совершенно безучастно слушала голос историка, который начал постепенно удаляться и удаляться. И вдруг ее резко оглушило: