Отступница - Уарда Саилло

Она поставила галочку на листе бумаги, прикрепленном к дощечке. Мне все это показалось очень профессиональным.

Женщина забрала меня с собой в одну из задних комнат. Там было что-то вроде склада, пахло шариками от моли. Женщина окинула меня взглядом, оценивая мой размер. Затем исчезла среди полок.

Она вернулась со стопкой платьев.

— Они должны тебе подойти, — сказала женщина и положила их в пластиковый пакет. — Я сейчас дам тебе еще пару обуви.

— Извините, — осторожно сказала я, — это что, и вправду все для меня?

Я была абсолютно уверена, что люди из «Тер де Ом» позволили себе сыграть со мной шутку. Они наверняка заберут все назад, как только я протяну к пакету руку.

— Конечно, — сказала женщина, — это все — тебе. Люди в Европе добровольно собрали эту одежду.

— Но люди в Европе совсем не знают меня.

— Ничего, зато мы теперь тебя знаем.

Я решила больше ничего не говорить. Быстро схватив пакет с прекрасными вещами из Европы, я бросилась назад, в комнату ожидания, пока эта милая женщина не передумала.

Щедро одаренные, мы вернулись домой. Приблизительно два-три раза в год мы совершали такие походы в «Тер де Ом», и я начала понимать, что эта странная организация из Европы была жизненно необходимой для нас. Дядя Хасан в своей авторемонтной мастерской зарабатывал недостаточно, чтобы прокормить семью из пятнадцати человек. Его заработка хватало в лучшем случае лишь на то, чтобы спасти нас от голодной смерти.

Что касается всего остального, то мы зависели от пожертвований. Продавцы и пекари время от времени давали нам продукты. Бу Дирхам, обаятельный владелец гостиницы, по старой традиции каждое утро давал мне и Джамиле один дирхам на масло и повидло. Иногда соседи давали нам даже пять дирхамов (это соответствует 50 центам). Но без «Тер де Ом» нам нечего было бы надеть на себя, не было бы обуви, школьных учебников, тетрадей, карандашей.

Я любила ходить в «Тер де Ом». Не только потому, что там были красивые вещи из Европы, а потому что там царила совершенно иная атмосфера, чем та, к которой я привыкла.

Сотрудники, казалось, точно знали, что они делают. Инвалиды тут были начальниками. Женщины имели право сами принимать решения. Когда я посещала «Тер де Ом», то у меня появлялось ощущение, будто я сама побывала в Европе. Я любила это ощущение. Я любила «Тер де Ом». Я любила Европу.

В «Доме-приюте» было отделение для тяжелобольных детей и детей-инвалидов, за которыми были не в состоянии ухаживать их родители, либо же они были брошены ими на произвол судьбы. Когда моя старшая сестра Муна окончила школу, она прошла курсы детских медсестер в «Тер де Ом» и стала работать в этом отделении.

Я часто приносила ей что-нибудь поесть, когда она дежурила по ночам. Но в отделении для больных я чувствовала себя плохо. Так много горя и нужды, как здесь, мне было трудно вынести.

От Муны я узнала, что за Агадир отвечало швейцарское отделение организации «Тер де Ом». Иногда сюда приезжали люди из Швейцарии, которые говорили на французском языке со странным акцентом и рассказывали, что их страна небольшая, но там есть очень высокие горы.

— Такие большие, как гора Тобкал, на вершине которой всегда лежит снег?

— Да, такие большие, как Тобкал. Но снег у нас бывает даже в долинах. Зимой у нас везде лежит снег, — говорили люди со смешным французским акцентом.

Я не была уверена, что они не дурачат меня, до тех пор пока они не показали мне фотографии селений, которые едва можно было рассмотреть, потому что везде лежал снег. Он лежал даже на машинах, которые ездили по заснеженным дорогам. На меня это произвело огромное впечатление.

Однако чаще всего я не решалась заговорить на улице с людьми из страны со снегом на дорогах, потому что они вечно куда-то спешили. Я предпочитала разговаривать со слепым месье Абдуллой, который всегда оставался спокойным и уравновешенным. Иногда у меня было такое чувство, что он наблюдает за мной, хотя он вообще не мог ничего видеть.

Мое уважение к месье Абдулле выросло еще больше, когда я узнала, что он женился на старшей медсестре из отделения для больных и стал отцом.

Я никогда не думала, что инвалиды могут столь многого добиться в жизни.

Благодаря организации «Тер де Ом» изменилось мое мировоззрение. Я поняла, что можно жить совершенно не так, как мы привыкли в Марокко. Видимо, люди в других странах были намного свободнее, чем мы. Женщины имели право делать то же самое, что и мужчины. Инвалиды имели право заводить детей. Для меня это был новый волнующий мир.

Между тем дядя Хасан и тетя Зайна освободили спальню моих родителей и купили себе кровать, которую поставили в одной из маленьких комнат на верхнем этаже. На супружеской постели моих родителей спали сейчас мои двоюродные сестры. Мы спали на полу перед ними, на картонках, укрываясь оранжевым одеялом.

Первый этаж дядя Хасан сдал внаем двум супружеским парам. У нас осталось лишь три маленьких комнатки на шестнадцать человек, и даже не было внутреннего двора.

Ночью, когда шорохи в переполненном доме были такими громкими, что я не могла уснуть, я лежала и раздумывала.

Я видела отца и мать на кровати, на которой сейчас теснились мои кузины. Я слышала, как они ссорятся, я почти физически ощущала удары, которые отец наносил матери. Я сворачивалась в клубочек под тонким оранжевым одеялом, стараясь стать как можно меньше.

Что случилось бы, если бы мать обратилась в «Тер де Ом»? Смогли бы люди из Европы спасти ее? Могла ли она тоже получить дощечку с листом бумаги и с уверенным видом ходить по помещениям? Может быть, она даже смогла бы уехать в Европу, где все люди равны, независимо от того, родились ли они мужчинами или женщинами. Мы, дети, естественно, уехали бы вместе с ней в этот другой мир, в котором у людей так много одежды, что они даже могут часть ее послать в Африку. Но, с другой стороны, разве это хорошо, что там везде снег, даже на улицах? А что было бы с отцом? Уехал бы он тоже в Европу?

Так много вопросов. И нет ответов. От раздумий я уставала и незаметно погружалась в сон, который преследовал меня в старом доме ночь за ночью: крики, тьма, огонь на крыше. Мать на носилках, тело укрыто, видны лишь ноги — белые, как молоко, как невинность, как жизнь. Затем кто-то снимал ткань с лица, а лица там больше не было. Была лишь большая черная рана. Пустые глазницы, губы — зияющий шрам. И из этого обожженного рта слышится одна-единственная фраза. Я с трудом ее понимаю, слова еле различимы: «Уарда-ти, мой цветочек, твой папа хочет убить меня; пожалуйста, расскажи об этом соседям».

От страха я просыпалась, дрожа всем телом. И картонка подо мной была мокрой.

Маленькие рабыни

Моя жизнь снова изменилась, но не в лучшую сторону. Я надеялась, что обстановка в нашем старом доме пришла в норму, что каждый уже нашел свое место и что я вернусь в атмосферу общности. Может, дядя Хасан и тетя Зайна забрали меня назад, потому что скучали по мне?