Молодые и красивые. Мода двадцатых годов - Ольга Хорошилова

«Яркие молодые штучки» были исконно британской породы, ценили скромный шик и костюмы bespoke и не могли себе позволить пошлых ординарных нарядов.

Известный щеголь Беверли Николс, к примеру, гордился своими «фраками от Лесли и Робертса с Ганновер-стрит, жилетами от Хоуса и Кёртиса с Пикадилли, шелковой шляпой от Л оке с улицы Сейнт-Джеймс, туфлями монаха из Фортнем и Мейсон с Пикадилли, хрустальными и бриллиантовыми запонками от Бушерона с Рю де ла Пэ»[4]. Девушки были одеты от французских модельеров, в ламе, декольте и драпировке, хотя порой среди них ласточками носились расфранченные суфраже и коротко стриженные баронессы в шелковых смокингах.

И никаких отцовских денег не жалели на костюмированные вечеринки, в организации которых «яркие штучки» знали толк. Первые тихо прошелестели в 1926 году, последние, устроенные в 1929 году, прогремели на весь флапперский мир, признавший за молодыми британскими денди первенство в этом жанре развлекательного искусства.

Сначала была «Эдвардианская вечеринка». В 1926 году ее вдохновитель и главный спонсор Стивен Теннант решился на опасный трюк – умопомрачительное перевоплощение с кувырком в довоенное прошлое. На пригласительных билетах значилось: «Приходите в том, как Вы одевались двадцать лет назад». Смело. Ведь почти всем адресатам едва исполнилось двадцать пять, и несложно представить, в чем они явились на вечеринку.

Улюлюкая и причмокивая, верхом на нелепой детской коляске, въехала в гостиную клуба «Горгулья» (снятого для мероприятия) Бренда Дин Пол, в чепце, распашонке, бантах и кружевах. Она родилась девятнадцать лет назад, и такое яркое появление в полной мере соответствовало требованиям Теннанта и метрикам церковной книги. Ее мать, леди Дин Пол, была в S-образном корсете (едва в него влезла), платье от Дусе, карикатурном каскаде из страусовых перьев, который когда-то считался модным, и ротонде из молескина. За руку ее крепко держал старший сын, одетый в матросский костюм и канотье. И так выглядело большинство приглашенных – все как один в коротких итонских курточках и фуражечках, американских платьях с широкими кушаками, слюнявчиках и свивальниках. Они ползали, задорно смеялись, пускали слюни, дрались и стреляли из рогаток. На такое не отважились бы нью-йоркские флапперы, а французские сюрреалисты выглядели бы неубедительно.

Писатель Ивлин Во, биограф «молодых ярких штучек»1920-е годы.

Фотоархив static.guim.co.uk

Тогда же, в незабвенном 1926 году, прошла вечеринка «Питер Пен», светская, сдержанная, даже скучноватая. Блистали три «яркие штучки» – Нэнси и Баба (Диана) Митфорды, а также их верный спутник Сесил Битон, придумавший обеим красоткам сказочные платья. В 1927 году веселились на «Матросской вечеринке» (Литтон Стрейчи, пришедший в полном адмиральском обмундировании, был нарасхват) и на «Вечеринке Хизера Пилкингтона» (костюмы из фольги, шифоновые палантины, платья в серебристых звездах). В июне 1928 года сходили с ума от жары и под вопли негритянского джаза валились в бассейн, визжали и кувыркались в теплой воде и леденцовых пятнах подсветки, и потом столь же резво выпрыгивали, меняли промокшие купальники на другие, ядовитых цветов и фривольных фасонов, курили, крутились на танцполе в обжимку неважно с кем, пели и пили ядреный коктейль неважно из чего. Вечеринка попала в историю клубных двадцатых под названием «Ванна и бутылка».

В 1929 году «яркие штучки» инстинктивно прощались с невыносимо легкими и беззаботными двадцатыми, хотя до Черного четверга было еще достаточно теплых безумных дней. Вечеринки лихорадочно сменяли друг друга, словно отчаянные бегуны на финишной прямой. На «Великих Городских Дионисиях», устроенных Брайаном Ховардом, собрались в костюмах, прикрытых античной наготой, в шлемах и бородах, с трезубцами и шипящими в пышных прическах ужами. Через три недели в особняке Гиннессов черно-белые фрачные тройки поклонялись «Малаховым курганам» и прочим кринолиновым бастионам девятнадцатого века. Но уже через неделю все надели цирковые трико (от Нормана Хартнелла и Вилли Кларксона) и шумно провели июльскую ночь под разухабистую какофонию потешного оркестра. Эта дорогая и пестрая «Цирковая вечеринка» стала кульминацией безбедного и насыщенного ничегонеделания.

Казалось, конфетти не закончится никогда. Но пришли тридцатые – по-армейски дружно, звонко, в ногу. «Яркие и молодые штучки» и «джазовые крошки» потускнели и заметно повзрослели. Кто-то крепко уселся в чиновничье кресло, кто-то на скамью подсудимых. Время стало другим – решительным, бескомпромиссным, черным и белым (костюмы политиков, мундиры SS).

Флапперы вышли вон из моды. На улицах и на плакатах маршировали новые женщины – плечистые, грудастые матери, выкормившие щенков германского рейха. Уже слышался надсадный скрип гусениц и картавое тевтонское тявканье.

В 1928 году гениальный Кокто, впорхнув в кафе и вкусно затянувшись сигареткой, на лету, на случайном листке набросал сценку.

Жан Кокто.

Габриэль Шанель

Середина 1920-х годов. flickr.com

Условная линия горизонта, буграстый гриб, увенчанный нелепым эгретом, печально удаляется. Он делает прощальный длинный глаз скупой фигурке на первом плане – острые ключицы, уголки расставленных локтей, колечки бижу, дымок. Подпись: «Пуаре уходит, Шанель приходит». Кокто, шутя, нарисовал смену эпох – модерн уступал место модернизму, слоновая кость – бакелиту, горизонталки– «вертикалкам», дамы-грибы – безгрудым неврастеничкам. Пуаре уходил, подбадриваемый Шанель: «Давай-давай». Но он уходил медленно и, кажется, сам не понимал, что прощается с модой.

«Пуаре уходит, Шанель приходит»

1928 год. Фототипия.

Частная коллекция (Германия)

Поль Пуаре за работой в ателье 1926 год.

Фонд А. А. Васильева

Как и прежде, щедро и царственно, он принимал в своем ателье журналистов. «Месье Пуаре, – сообщал один, – отвечает на вопросы, окруженный баснословной парчой, золотой и серебряной, брокатами и драгоценными шелками, выплескивающимися на пол». «Мы, как и прежде, ощущаем себя в сказочном гареме моды», – восклицал другой. Пуаре стоял среди этого чудного великолепия, словно падишах в гареме, и с комично торжественной миной вещал о творческих планах на ближайшее будущее: «Я ищу чистую линию, мне нужна здоровая порция эклектики, но я не могу пока сформулировать общую тенденцию. Я в поисках. Я еще не знаю, что буду делать». На самом деле отлично знал. Он воскрешал прошлое, которое неумолимо от него ускользало.