Короткие интервью с подонками - Дэвид Фостер Уоллес

Да только – и вот он, тупик, – хоть вы и выкинули, переписали и переставили тексты теперь уже квартета[38] почти из одной лишь заботы об органическом единстве и коммуникативной безотлагательности, вы теперь сильно сомневаетесь, что у кого-нибудь появится хотя бы отдаленнейшее представление, в чем четыре[39] текста октета «сошлись» или «имеют что-то общее», т. е. каким образом они составляют неподдельный единый «цикл», чья безотлагательность превосходит сумму безотлагательностей отдельных его составляющих. Таким образом, вы попадаете в неудачную позицию, когда пытаетесь «объективно» прочесть полуквартет и понять, будет ли странная фоновая безотлагательность, которую вы сами чувствуете в уцелевших текстах и между ни ми, чувствибельной или хотя бы различимой для кого-то еще, а именно для полного незнакомца, который, вероятно, сядет после долгого трудового дня и попытается расслабиться с этим самым художественным «Октетом»[40]. И как писатель вы знаете, что загнали себя в очень скверный угол. Существуют правильные и плодотворные способы «сопереживать» с читателем, но в их число не входит представлять читателем себя; на самом деле такой способ угрожающе близок к пугающей ловушке предугадывания, «понравится» ли читателю то, над чем вы работаете, а вы и маленькое число ваших знакомых писателей знаете, что нет способа быстрее довести себя до ручки и убить всякую безотлагательную человечность в том, над чем вы работаете, чем просчитывать наперед, будет ли это кому-то «нравиться». Смерти подобно. Лучшей аналогией будет такая: представьте, что вы пришли на вечеринку, где мало кого зна ете, а потом, возвращаясь домой, вдруг осознаете, что всю вечеринку так волновались, нравитесь вы или не нравитесь гостям, что просто понятия не имеете, понравились ли вам они. Всякий, кто это пережил, знает, что на вечеринку с таким настроением приходить смерти подобно. (Плюс, конечно же, почти всегда выясняется, что на самом деле вы не понравились гостям на вечеринке по той простой причине, что казались таким зацикленным на себе и озабоченным собой, что у них возникло неприятное подсознательное ощущение, будто вы использовали вечеринку как сцену для выступления и едва ли их заметили, и что, скорее всего, ушли без понятия, понравились они вам или нет, отчего им обидно и вы перестаете им нравиться (они, в конце концов, всего лишь люди и тоже хотят нравиться)).

Но после необходимого количества времязатратных тревог, страхов, прокрастинаций, клинексообмахиваний и локтекусаний вас вдруг осеняет: а ведь возможно, что допросная/«диалогическая» формальная структура полуоктета – та самая структура, которая сперва казалась такой безотлагательной, потому что так можно было полюбезничать с потенциальной видимостью метатекстуальной фигни по причинам (надеялись вы) глубоким и куда более безотлагательным, чем набившее оскомину «Эй-смотрите-как-я-смотрю-как-вы-смотрите-на-меня» из набившей оскомину конвейерной метапрозы, но потом загнала вас в тупик, потребовав выкинуть Викторины, которые не работали или были слишком конвейерными и лукавыми, а не безотлагательно честными, а теперь вынуждает переписать В6 опасным «мета»-способом и оставляет вас с усеченным и топорно-голым полуоктетом, чья изначальная фоновая, но единогласная безотлагательность после монтажа, переработок и общей возни вряд ли до кого-то дойдет, загоняя вас в смерти подобный художественный угол предугадывания механик сердца и разума читателя, – что как раз именно этот потенциально катастрофический авангардистский эвристический формат и может подарить выход из безвоздушной дилеммы, шанс спастись от потенциального фиаско из-за того, что, хоть 2+(2(1)) текстов сложатся во что-то безотлагательное и человеческое, читатель этого не почувствует. Вдруг вы понимаете, что сами можете спросить. Читателя. Что можно самому сунуться в стеночную дыру в тексте, которую вы уже и так проделали своими «6 не работает как Викторина», «Попробуем еще разок» и т. д., и обратиться напрямую к читателю и спросить без обиняков, чувствует ли он то же, что и вы.

Вся загвоздка этого решения в том, что надо быть на 100 % честным. То есть не просто искренним, а практически голым. Хуже, чем голым – скорее, безоружным. Беззащитным. «Кажется, я чувствую что-то очень важное, но не могу это описать – ты тоже это чувствуешь?» – такой вопрос без обиняков не для привередливых. Как минимум потому, что это угрожающе близко к фразе: «Я тебе нравлюсь? Пожалуйста, полюби меня», вокруг чего, как вы отлично знаете, строится 99 % межчеловеческих манипуляций, брехни и трюкачеств, и потому говорить подобное без обиняков считается даже непристойным. По сути, одно из наших последних немногих межличностных табу – это непристойный голый прямой допрос другого человека. Он кажется жалким и отчаянным. Таким он покажется и читателю. Все так и будет. Без вариантов. Если выйти и прямо спросить, что и как чувствует читатель, не останется места для лукавости, перформативности или лжечестности-чтобы-он-вас-полюбил. Всему тут же придет конец. Видите? Стоит отступить от полной голой беспомощной жалкой искренности – и вы вновь в гибельном тупике. Нужно обратиться к читателю на 100 % смиренно.

Другими словами, вы можете сконструировать дополнительную Викторину – уже девятую, но не в духе пятой или даже четвертой, а может, вообще ни одной, потому что она будет не столько Викториной, сколько (ох) метаВикториной, в которой вы пытаетесь без обиняков описать тупик, потенциальное фиаско полуоктета и ваши собственные ощущения, что уцелевшие полурабочие тексты вроде бы должны продемонстрировать[41] какую-то странную фоновую схожесть в различных человеческих отношениях[42], какую-то безымянную, но неотвратимую «цену», которую приходится рано или поздно платить всем человеческим существам, если они хотят поистине «быть с»[43] другим человеком, а не просто как-то использовать его (например, использовать как публику, или как инструмент для собственных эгоистичных целей, или как какой-то тренажер для моральной гимнастики и демонстрации своего добродетельного характера (как можно наблюдать на примере людей, которые щедры к другим только потому, что хотят казаться щедрыми, и потому втайне даже рады, когда окружающие нищают или попадают в беду, ведь это значит, что они могут тут же щедро прийти на помощь и изобразить доброжелателя, – все таких видели), или как нарциссически катектированную проекцию себя, и т. п.)[44], странную и безымянную, но, похоже, неизбежную «цену», которая иногда равна самой смерти или уж как минимум равна тому, что придется расстаться с чем-то (либо с вещью, либо с человеком, либо с дорогим привычным «чувством»[45] или каким-то определенным представлением о себе и своей добродетели/достоинстве/ личности), что – в истинном и безотлагательном смысле – отчасти похоже на смерть, и сказать, что то, что в таких разных ситуациях, мизансценах и тупиках может быть (как вы чувствуете) такая ошеломляющая и элементарная схожесть – т. е. что все эти на вид разные и формально (да уж признайте) ходульные и лукавые «Викторины» можно в итоге редуцировать до одинакового вопроса (каким бы он ни был), – кажется вам безотлагательным, поистине безотлагательным, почти что стоящим того, чтобы влезть на крышу и кричать об этом всему миру[46].