Дело о старинном портрете - Катерина Врублевская

Служитель вернулся.

— Пойдемте, мсье Оллер ждет вас.

О «неистовом» Оллере я слышала еще в России. Наш губернатор, вернувшийся из Франции, устроил прием и рассказал, помимо всего прочего, о французских деловых людях. Одним из тех, кто произвел на милейшего Игоря Михайловича особое впечатление, был Жозеф Оллер, поклонник игр на тотализаторе. Губернатор так долго и пространно говорил об этой идее, что, казалось, завтра же он приступит к строительству в тихом провинциальном N-ске ипподрома, дабы пополнить губернскую казну и выглядеть не хуже столицы, где такие увеселительные заведения давно в чести. Игорь Михайлович называл Оллера каталонским пройдохой, но тем не менее пригласил его в наш город на гастроли со своим театром «Нувоте» и предложил открыть у нас американские горки, дабы оживить культурную жизнь города, до сих пор ограничивавшуюся масленичными гуляньями и цирком шапито. Однако ничего не вышло. То ли мсье Оллер испугался медведей, то ли цирковым лошадям противопоказаны морозы, но он к нам так и не приехал, к вящей радости местных святош, считавших, что наш губернатор понабрался за границей фармазонских идей.

И вот сейчас меня вели к этому человеку, о котором я уже была наслышана на родине. Как все же тесен мир!

Владелец кабаре «Мулен Руж» оказался дородным усатым брюнетом лет пятидесяти, одетым в чесучовый жилет. Увидев меня, он приподнялся с места и озабоченно бросил:

— Присаживайтесь, мадемуазель, и рассказывайте, в чем дело.

— Сегодня ночью убита Сесиль Мерсо, натурщица. Я слышала, что у нее есть старшая сестра, Женевьева, выступающая в вашем кабаре под псевдонимом Мона. Думаю, что ей нужно сообщить о смерти сестры. Дайте мне ее адрес, пожалуйста.

Оллер встал и начал ходить по кабинету.

— Конечно, сообщить надо, — нервно произнес он. — Но сегодня большой канкан, и Мона солирует. Если ей сообщить — она откажется выступать. Все репетиции пойдут насмарку, а афиши уже развешаны. Сегодня ожидается большой наплыв публики. Что я скажу зрителям?

— Но ведь это не по-человечески! — воскликнула я.

Директор перестал бегать по кабинету, оперся руками о стол и заглянул мне в глаза:

— Вы думаете, мне легко? Без нее номер сорвется! Она солистка. Понимаете — солистка! Публика придет пялиться на ее ноги. А что я им покажу? Свои?

— Вы обязаны сообщить ей о смерти родного человека! — твердо заявила я.

— Ну почему вечно какие-то палки в колеса?! — Оллер не слушал меня, он был во власти собственных переживаний. — Я построил в этом городе плавательный бассейн «Рошешуар», новый цирк, снес старое кабаре «Рен-Бланш» и заложил новое! Мне говорили: «Куда ты лезешь? Иди на Пляс Пигаль, стройся рядом с Брюаном», — но я на это не пошел! У меня изумительные танцоры — один Валентин Бескостный чего стоит! А Мари Касс-Нэ? А Мом Фромаж, которую я переманил из «Элизе-Монмартр»? Вы представляете себе, что это за танцоры? Сливки! А у Моны замены нет — я только вчера выгнал обжору Ла Гулю. Мне пришлось, а что делать? Да, она великолепно танцует. Но потом присаживается на колени посетителей и сжирает все, что у них на тарелках! Многие жалуются. И еще она стала толстеть! А этого я не позволю!

— Сестру Моны убили! — мне пришлось вернуть экспансивного испанца к теме нашего разговора. — И не сообщить ей об этом было бы не по-христиански.

— Хорошо! — кивнул он. — Я согласен. Но предупреждаю: Мона сегодня вечером должна танцевать кадриль и канкан. Иначе выгоню ее, как Ла Гулю. Вам понятно? Так ей и передайте, мадемуазель.

— Понятно, — ответила я. — Так вы дадите адрес?

— Улица Коленкур, девять, второй этаж, — буркнул он, посмотрев в свои записи, и взял в руки перо, тем самым давая понять, что не намерен более со мной разговаривать.

— Спасибо, — сказала я и вышла из кабинета.

На мое счастье, улица Коленкур оказалась недалеко, и спустя полчаса неспешной ходьбы я уже поднималась на второй этаж четырехэтажного дома, украшенного на фронтоне аляповатыми гирляндами.

Миловидная горничная в кружевной наколке открыла мне дверь только после настойчивого стука.

— Мадемуазель не принимает, — объявила она. — Оставьте вашу визитную карточку.

— Я пришла к мадемуазель Женевьеве Мерсо по делу, не терпящему отлагательств. Впустите меня.

— Вы ошиблись. Здесь нет такой дамы.

— Я говорю о мадемуазель Моне.

— Подождите здесь.

Издалека я услышала: «Позови ее!» Служанка вернулась и пригласила меня пройти прямо в спальню. На широкой роскошной кровати лежала девушка. У нее были тонкие черты лица, ничуть не напоминающие простоватую физиономию Сесиль.

— В чем дело? — раздраженно спросила она, оторвав голову от подушки. Под глазами у Моны были мешки, выглядела она невыспавшейся. — Кто ты такая? Откуда ты знаешь мое настоящее имя? Я сама его уже забыла.

— Меня зовут Полин, — ответила я, ничуть не обидевшись на девушку.

Мона встала и накинула на себя шелковый пеньюар, затканный нарциссами.

— Ладно, раз пришла, пойдем сядем по-человечески. А то в этой комнате только одно место в постели возле меня.

Она посторонилась, дав мне первой войти в гостиную. Просторная комната была заставлена низенькими пуфами, отороченными лиловым кантом. Несмотря на солнечный день, в комнате царил полумрак: шторы из кретона с геометрическим рисунком были задернуты. В высоких подсвечниках горели ароматические витые свечи, на этажерке у стены стояли нефритовые статуэтки — потягивающаяся кошка и толстый веселый монах. Пол прикрывал обюссонский ковер в темно-фисташковых разводах. Какой разительный контраст представляло это уютное гнездышко с убогой комнатой ее родной сестры! Вот уж время задуматься о том, о чем писал поэт:

Я смерть зову измученной душою,

Устав смотреть, как слеп капризный рок,

Как добродетель борется с нуждою

И в золоте купается порок.[23]

Мона уселась в кресло и пристально посмотрела на меня. Я не знала, с чего начать, и топталась на месте, пока не догадалась опуститься на диванчик напротив.

— Я к вам по поводу вашей сестры Сесиль, — наконец проговорила я.

Она не сводила с меня глаз. Между сестрами было много общего: если младшая, Сесиль, выглядела нераспустившимся бутоном на тонком стебельке, то старшая, Мона, представляла собой великолепный образец чувственной красоты. Полы халата из палевой брокатели[24]распахнулись, обнажив точеные сильные ноги танцовщицы. Она водила пальцем по ложбинке на ключице, словно перед ней сидела не я, а еще один кандидат в любовники.