Когда все кончилось - Давид Бергельсон

Миреле в это время копалась в ворохе белья и платья, но лишь на миг прервала свою работу, взглянув внимательно на рассказчика.

Вечером, проходя по улице, встретила она акушерку. Обе девушки глядели друг на друга, не зная, о чем говорить; обе одновременно почувствовали приступ глухой ненависти.

Миреле наконец прервала молчание:

— Я слышала — Герц приехал.

Акушерка усмехнулась как-то зло, словно желая уязвить.

— Да, — отвечала она, — еще в воскресенье.

Пауза.

— Долго он здесь останется?

— Несколько дней.

Снова пауза.

— Вы не знаете, почему Герц не ответил мне на письмо?

Тут улыбка акушерки стала еще язвительнее; она рассмеялась оскорбительным, глупо-торжествующим смехом, словно Миреле совершила неудачное покушение на ее собственность.

— Не понимаю, с какой стати вы пристаете к Герцу. Ему, конечно, больше и дела нет, как заниматься вами и вашими письмами.

Миреле стояла перед нею и глядела на нее в упор.

Домой возвращалась она, сама этого не замечая, торопливее обычного. В передней портной обратился к ней с каким-то вопросом, но она не расслышала его слов, ушла к себе в комнату и долго лежала, не думая ни о чем.

Отлежавшись, она вдруг вскочила, поспешно застегнула летнее пальто, и не глядя на портного, который снова попытался ее остановить, чуть не бегом направилась к окраине деревушки, где находился домик акушерки.

Кода она вернулась, было уже около десяти часов ночи. С разгоревшимся лицом вошла она к себе в комнату, остановилась в дверях, тщетно пытаясь что-то припомнить, и обратилась к одной из портних:

— Мне сегодня нужно было что-то сделать, не помните ли вы, что именно?

В просторной угловой комнате, где тускло мерцали лампы, дремали после долгого рабочего дня измученные подмастерья. Миреле приказала, чтоб ей подали то неоконченное платье, которое она примеряла еще днем, и рассердилась на хозяина артели, намеревавшегося на следующий день уехать в город. Лицо ее пылало, когда она оправляла перед зеркалом корсет, убеждая портного:

— В будущий вторник мы уезжаем на свадьбу, а при упаковке платьев я ни на кого, кроме вас, не полагаюсь.

Ей хотелось, чтобы вокруг нее в доме было теперь как можно больше суеты; она вызвала из кабинета реб Гедалью и заставила подтвердить обещание, данное ею портным: если они согласятся работать по ночам, им повысят плату на целую треть.

Наконец, наступила долгожданная пятница, когда умолк стук швейных машин. Гардины висели уже на всех окнах, и в доме шла спешная уборка — в последний раз перед свадьбой Миреле.

В субботу предполагался девичник.

Около трех часов дня стояли возле дома реб Гедальи две большие крестьянские телеги, и подмастерья торопливо увязывали свои машины и совали в телегу свои нелепые манекены.

Всегда рассеянный реб Гедалья не позабыл на этот раз вовремя вернуться из кашперовского леса; подъезжая, он весело улыбался окружающим и стоя одной ногой в бричке, полез в карман за бумажником: так разбирала охота показать тут же, на чисто вымытых ступеньках крылечка, что он, реб Гедалья, может еще по-царски заплатить за приданое своей доченьки. Лицо его сияло радостью; расплатившись, он снова сел в дожидавшуюся бричку и отправился в баню, не преминув по дороге заехать за раввином Авремлом.

На базаре стояли любопытные; глазея, как портные вскакивали на огромные возы и весело отъезжали в обратный путь, они добродушно усмехались:

— В самую субботу въедут эти портные… на целых два часа опоздают, должно быть…

А потом все стихло и в городке, и в прибранном по-праздничному доме Гурвицов. На окнах висели розовые гардины, повсюду красовались плюшевые дорожки, вызывая в людях зависть к чужому счастью.

В гостиной на чисто вымытом полу лежит дорожка, разостланная во всю длину, и завидует такой же дорожке, украшающей другой, тоже по случаю свадьбы, празднично прибранный дом.

В том доме живет счастливая невеста — думается, кажется, нашей дорожке.

Слегка колышется длинная штора на окне и как будто хочет грустно шепнуть: «Та невеста любит своего жениха…»

А Миреле стояла перед небольшим зеркалом в своей комнате и одевалась скромно, словно сегодня была обыкновенная суббота.

В соседних комнатах было тихо: и такая тоска брала по вольной жизни, которой теперь приходит конец, и не хотелось думать о том, что где-то в предместье далекого большого города Шмулик тоже готовится к свадьбе: все равно эта свадьба ведь будет только для виду, только на время. Теперь, в праздничный вечер, накануне девичника, она была в этом убеждена более, чем когда-либо, и настроена была так буднично, что даже решила сходить за чем-то в аптеку, словно нынче была обыкновенная пятница.

Но очутившись на улице, Миреле вдруг почувствовала, что глубоко несчастна; будто окаменела она в своем горе, и никто ей теперь не нужен; бывают минуты, когда ей кажется, что в жизни ее просто отсутствует самая «суть», а иногда она не верит даже в то, что в жизни есть вообще какая-нибудь суть, и оглядываясь кругом, видит, что и другие в эту «суть» не верят.

Вдруг она покраснела, вспомнив, что эти самые слова написала Герцу в том письме, на которое не получила ответа. Подымаясь на ступеньки аптеки, она думала, досадуя на себя: «Такое дурацкое письмо… И надо же было мне тогда писать Герцу…»

Когда она возвращалась, далекое багряное солнце висело уже на западе, как гигантская огненно-золотая монета: у околицы притихшего по-праздничному городка одиноко стоял Герц. В его небольших глубоко сидящих глазах прыгали, как всегда, зеленые искорки; немного подавшись вперед, он внимательно разглядывал обывателей, стоявших у калиток своих домов: они только что вернулись из бани и теперь собирались в синагогу. Лицо Герца было облито заревом заходящего солнца, и он весь казался золотым. Увидев Миреле, он подошел к ней:

— Гляньте-ка: настоящее субботнее небо; даже слепые поля на горке, вон там — тоже какие-то праздничные.

Миреле машинально взглянула на горку и не заметила ничего, кроме фигуры усталого мужика, который теперь, к ночи, вздумал взяться за плуг. Ровная вспаханная полоса земли тянулась по всему склону зеленой горки и опоясывала ее как будто широкой черной лентой. Миреле было невдомек, шутит Герц или говорит серьезно. Молча глядела она на него удивленными, слегка испуганными глазами: «Не пойму, что ему от меня надо, этому оригиналу — никак его не раскусишь».

А его глаза заулыбались еще насмешливее: он лукаво поглядел на нее и вдруг спросил как будто шутки ради:

— Ну, по-вашему, что такое евреи, задумывались ли вы когда-нибудь над этим?

Миреле почувствовала, как в ней что-то закипело. Она побледнела от волнения, отвернулась, крепко сжала губы; грудь ее дышала часто и тяжело. Откуда он взялся здесь?