Французский орден особиста - Николай Николаевич Лузан

закрыл глаза, а ноги, словно он был механиком-водителем танка, надавили на несуществующие педали. Каждый нерв, каждая клеточка тела звенели от напряжения. Машина резко накренилась, двигатель бешено взревел, и через мгновение его шум потонул в грохоте взрыва. Прошла секунда, другая… танк не изменил направления движения. В последний момент механику-водителю каким-то неимоверным чудом удалось ударом корпуса отбросить русского смертника в сторону. Взрыв связки гранат прогремел не под танком, а в стороне от него, обдав корпус множеством осколков и комьями земли.

Дым рассеялся, впереди за редколесьем блеснула река. Крювель с облегчением выдохнул. Справа и слева от него к реке прорвались другие экипажи. На этот раз русские были смяты. Те, кто уцелел, пытались спастись вплавь, но становились легкой добычей пехотинцев Бойе. Те, как в тире, вели огонь по солдатам, единственной защитой которых были редкие камыши и заросли прибрежного кустарника. Вскоре воды реки окрасились в алый цвет.

На противоположный берег удалось выбраться совсем немногим бойцами и офицерам из состава 381-го полка, 2-го батальона 602-го мотострелкового полка и 17-го разведбата. Подполковник Подопригора, получивший тяжелое ранение в живот, до конца отстреливался от атакующего противника, прикрывая отход своих бойцов. Расстреляв все диски ППД и две обоймы пистолета ТТ, он вогнал в рукоять последнюю обойму. Старательно, как на зачетных стрельбах, уложил шестерых гитлеровцев, а затем, не желая сдаваться в плен, последним патроном покончил с собой. Гитлеровские пехотинцы увидели в окопе русского подполковника в залитой кровью гимнастерке. Он сидел, закинув вверх голову. Раскрытые серые глаза смотрели в ясное летнее небо, а на неподвижных губах навсегда застыла полуулыбка непокоренного человека…

К вечеру, подавив последние очаги сопротивления русских в городе, танкисты Крювеля и пехотинцы Бойе взяли Острог под свой полный контроль. На этот раз победа досталась очень большой ценой. Поле боя, перепаханное гусеницами танков, изрытое снарядами и минами, сплошь усеяли тела погибших и раненых. Зыбкую тишину нарушали стоны, одиночные выстрелы и короткие автоматные очереди. Похоронные команды Крювеля и Бойе собирали тела своих и добивали раненых русских.

Бойе покинул наблюдательный пункт. К нему присоединились Эверст, командир первого батальона майор Пауль Эбергард, обер-лейтенант из второго артдивизиона Пауль Сухич и переводчик лейтенант Курт Гростман. В сопровождении автоматчиков они отправились обходить поле боя. Бойе, несмотря на то что с раннего утра находился на ногах, от возбуждения практически не чувствовал усталости. Эйфория первой крупной победы кружила голову. Он испытывал гордость за своих подчиненных – они ни в чем не уступали заслуженным танкистам Крювеля. В самые напряженные минуты боя никто из них не дрогнул; сломив упорное сопротивление русских на плацдарме у реки, солдаты Эбергарда первыми пробились к мосту и овладели им.

Осмотрев позиции у излучины реки, где был самый ожесточенный момент боя, группа направилась к мосту. Навстречу им под конвоем брела колонна пленных русских. Бойе приказал остановить колонну и презрительным взглядом прошелся по лицам. До чего же жалкое зрелище… На землистого цвета физиономиях застыло одно и тоже выражение – безысходности и иступленного отчаяния. Под пропахшими кровью, потом и порохом лохмотьями проглядывали грязные тела. У некоторых на гимнастерках отсутствовали петлицы, а на рукавах шевроны – трýсы пытались скрыть свои воинские звания, принадлежность к командному и политическому составу.

Бойе, хмыкнув, повернулся к Гростману и властно потребовал:

– Курт, пусть комиссары и большевики выйдут из строя!

Гростман дважды громко перевел требование. Строй пленных нервно дернулся, но никто так и не шагнул вперед. Бойе нахмурился, офицеры у него за спиной возбужденно загалдели, а Эбергард, выругавшись, прорычал:

– Курт, эти тупые свиньи понимают только один язык – язык силы.

На скулах Бойе нервно заиграли желваки. Ледяным взглядом он окатил строй и опустил руку на пистолетную кобуру. Автоматчики тут же вскинули автоматы. По рядам пленных прокатилась судорожная волна, они жались друг к другу, не отрывая глаз от взбесившегося полковника. Бойе достал пистолет, передернул затвор и повел стволом по строю, выискивая жертву. Страх смерти кого-то заставил отшатнуться, кто-то облизнул губы и нервно сглотнул, кто-то опустил голову. Но были и те, кто с упрямым вызовом смотрел в глаза истеричному фашистскому вояке.

Бойе задержал внимание на высоком русоволосом крепыше-капитане и навел на него оружие. Их взгляды скрестились. В глазах капитана не было страха – в них пылал огонь лютой ненависти к врагу. Он гордо выпрямился и бросил в лицо Бойе:

– Стреляй, фашистская гадина! Стреляй!!! Придет и твой час! За все ответишь, сволочь!

Лицо капитана горело гневом.

– Русская свинья! Подохни! – взвизгнул Бойе и нажал на спусковой крючок.

Грянул выстрел, заглушив щелчок затвора фотоаппарата. Эверст спешил сделать очередной «фотошедевр». Пуля попала капитану в грудь, но пленный устоял на ногах, лишь пошатнулся. На его губах застыла презрительная улыбка. Бойе пришел в ярость, он давил и давил на курок, пока в обойме не закончились патроны. Голова капитана запрокинулась, в углу рта появилась кровавая пена, и тело, тяжело опустившись на землю, забилось в предсмертных конвульсиях – никак этот русский не желал расставаться с жизнью. Над умирающим капитаном, подобно стервятнику, кружил Эверст – фотографировал и фотографировал, пока мертвый русский не застыл. Бойе опустил пистолет в кобуру и с ухмылкой произнес:

– Отто, вот и для тебя наконец нашлась работа.

– Сегодня ее у меня с излишком, – признался Эверст.

– Надеюсь, не худшие кадры.

– Лучшие, господин полковник! Лучшие!

Бойе хмыкнул и, подмигнув офицерам, многозначительно заметил:

– Ошибаешься, Отто. Лучшие кадры еще впереди.

– Надеюсь, господин полковник.

– Боюсь, как бы ты об этом не пожалел, – загадочно произнес Бойе.

– Простите, не понял…

Выдержав паузу, Бойе с самым серьезным видом сказал:

– В следующий раз пущу тебя на русских впереди моих парней и с одним только фотоаппаратом.

Слова Бойе потонули в громовом хохоте офицеров. Эверст смутился, не зная, что ответить. Сухич похлопал его по плечу и, подмигнув Эбергарду, утешил:

– Не дрейфь, Отто! Ты нам очень дорог. А чтобы большевики не шлепнули тебя, мы повесим тебе на грудь портрет Сталина.

И снова хохот потряс воздух.

Строй пленных качнулся. У кого-то на лицах появились вымученные улыбки (таких было меньшинство), у других пальцы сжались в кулаки, а кто-то не выдержал и выругался. Это не укрылось от Бойе. Яростно блеснув глазами, он вставил новую обойму в пистолет, повел стволом по строю и остановил его на тщедушном белобрысом красноармейце. Тот побледнел, судорожно дернулся и, рухнув на колени, взмолился:

– Пощадите, господин офицер. Пощадите! Я… я скажу… Я покажу вам большевиков… Я их ненавижу! Они…

– Молчать! – рявкнул Бойе и обратился к переводчику: –