Пытаясь проснуться - Нейро Пепперштейн

вы… Как вас там? Сотва… Сотва Матвеевич или чорт знает что… Разрешите, стану величать вас покамест Сотвой Матвеевичем, вплоть до выяснения всех сопутствующих обстоятельств… Отчего же это, Сотва Матвеевич, прозвали вас Зеленою Ногою, разрешите полюбопытствовать? – так расслабленно спросил кто-то, а вот кто именно спросил – этого уже было не разобрать.

– В странах, где почитают пророка Магомета, – отозвался бывший Мерещаев (он по-прежнему казался много трезвее друзей своих), – рассказывают – да втихаря рассказывают, да отнюдь не всем рассказывают, а только тем, кто сие доверие заслужил особым усердием в делах веры, – о страннике по имени Хизр или Хижр. Этот странник, одетый то дервишем, то паломником, а иной раз и купцом или воином, встречался различным подвижникам, включая самого пророка, в разные значительные моменты их жизни. Пророку, например, встретился на дороге из Мекки в Медину, а путь этот есть духовная стезя всего мусульманского мира. Этот странник есть создание неземное, и встречается он в решающие мгновения, чтобы указать верный путь. Облик его бывает разным, но есть один опознавательный знак: у него зеленая пятка или же зеленая нога.

Вот эти вот зеленоногие – из наших. Ex nostris, как говорится. У вас на планете биологические сообщества – скажем, вид или подвид, или отряд, или там домен – с четкостью различают от сообществ социальных, каковы, например, каста или орден. У нас же граница между биологическими и социальными явлениями размыта. Даже не разумею, как донести мне до вас все эти зыбкие различия, все эти нюансы, которые то как легкокрылые бабочки, а то вдруг обернуться могут твердокаменными твердынями. Сложно сказать, легче показать. Взирайте.

Гость непринужденно, каблуком одной ноги, сбросил с другой ноги своей короткий лаковый сапожок, сдернул с себя атласный чулок спорым движением ловкой холеной руки. Обнажилась ярко-зеленая ступня, цвета столь сочного и одновременно столь глубокого, что тем, кому неожиданно показался на вид этот цвет, сразу же почудилось, что сделали они по глотку какой-то холодной, терпкой, травянистой влаги. Обладатель зеленой ступни капризно пошевелил ножными пальцами, давая им волю после тесного заключения в сапоге. Пальцы заметно возрадовались обретенной свободе, стали постепенно как-то расправляться и распрямляться – так расправляют плечи вызволенные из плена богатыри, с коих сняли тяжкие цепи, прежде державшие их согнутыми в три погибели. Эти изумрудные витязи даже как-бы прибавили в росте в ответ на свое освобождение и вроде бы продолжали несколько увеличиваться, навевая тем самым фривольные ассоциации с тем удом, которому мы доверяем дела, связанные с приобретением потомства, а также дела, связанные с удовольствием и удовлетворением, а сами слова сии уже красноречиво свидетельствуют о наличии в их составе того самого уда, о котором напомнили разрастающиеся зеленые пальцы. Впрочем, и вся зеленая ступня разрасталась вместе с пальцами, и никто не находил в себе сил отвести от нее взгляд, и вот уже казалось, что она состоит из живого, переливающегося изумрудного стекла, и это стекло нарастало и вспучивалось пузырем, словно бы выдавливаемое трубочкой стеклодува. Если вы скажете «Плоть», то мы ответим «Стекло» – ясно ли вам, гвардейцы тьмы осенней? Даже какие-то отражения бродили в этой ступне: местами отражались стены, усеянные белоснежной листвой, птицами, пагодами, тарантулами, мостиками, водопадами, отдаленными фигурками, сиротливо прогуливающимися под раскрытыми зонтиками вдоль узорчатой границы между бытием и небытием. Отражались стулья, хрустальные графины, штофы, призраки евреев или же призраки в ливреях, хотя, если следовать общепринятому мнению, призраки не отражаются в зеркалах и уж тем более не отражаются они в зеленых, стеклянистых, разрастающихся ногах чужепланетного происхождения, а если и отражаются наперекор всему, то об этом нам ничего не известно. Бывший Мерещаев… Да не померещился ли нам, в конце концов, весь этот Мерещаев? Итак, бывший Мерещаев порою встряхивал ногой, как бы поддерживая разрастание ступни, как бы осторожно ее из себя вытряхивая или что-то в этом роде. И вот она уже увеличилась довольно-таки изрядно, сделалась величиною с кошку, затем величиной с ведро, затем сравнялась размерами с прялкой, достигла овцы…

– Schwierige Blütenschwanz! – вырвалось у Штегена.

Такое лучше не переводить на русский язык, да и зачем – это просто шлак, дымящийся шлак, вывалившийся из тайного отверстия остзейской души. А ступня тем временем казалась роскошной.

На подушечках ее пальцев даже проступили (то ли во искушение, то ли в поучение нашим подвыпившим друзьям) пять славных лиц, и это были, вне всякого сомнения, лица самих присутствующих, живые, забавнейшим образом гримасничающие, словно бы из ожившего зеленого стекла или же бликующего зеленого студня – короче, из того чужепланетного материала, из коего в целом состояла вся ступня. На самом большом и достойном пальце проступило лицо самого так называемого Мерещаева или же того господина, которого поначалу величали Арсением Несторовичем, а после некоторых кульбитов и выкрутасов стали именовать Сотвою Матвеевичем. Этот господин и без того не мог пожаловаться на недостаток благородства черт своих, а тут, на большом пальце ноги, воспроизвелся в образе двойника еще более благородного, впрочем, словно бы чем-то недовольного и слегка хмурящего зеленые брови свои. Второй палец обладал лицом Льва Тимофеевича Сбруйского, конезаводчика, – похож, будто брат-близнец, вот только зелень, свойственная лицу двойника, не дозволяла узреть здоровый румянец, не покинувший знатока каурых рысаков даже в эти темные хмельные часы. Третий палец был вылитый Штеген и точно так же одаривал всех улыбкою постной и вместе с тем проницательной, как делывал немец-эскулап. Четвертый палец представлял копию Юрьева, и это могло бы вызвать недовольство графа, ибо его двойник разместился в пальце незначительных размеров. На совсем уж мелком и последнем пальце лицезрелось личико Шашковского, сочетающее в себе возмущение со светской услужливостью. Сразу же все эти лица вступили в разговор, ровно в два раза увеличив количество беседующих.

– В общем, я, господа, прихожу к следующему разумению, – веско высказался Палец-Сбруйский. – Ежели взвесить на ладошке добрейшее охотничье ружье, то сразу же становится ясно: чужепланетянин есть нога, а человек земной есть енот одношкурный.

– Die schwierigste Blüte! Die schwierigste Blüte! – лопотал Палец-Штеген, как бы подхватывая песню своего прототипа, но все же удерживаясь от окончательных тевтонских сальностей.

– Длинна и извилиста русская попойка, – философски молвил Палец-Юрьев, щуря зеленые свои ресницы (зеленые овальные очи застряли на лбу его, повыше бровей). – А ведь, поди, назавтра все проснутся аки младенцы, ввергнутые десницею сильной в объятия утреннего мира.

Подал голос и Палец-Шашковский, причем голосок оказался звонкий, дребезгливый, как кибиточный бубенец-леденец:

– Да и зачем нужна вся эта гоголевщина, лесковщина, атласовщина, соловейщина, карамзинщина, каракульщина, лермонтовщина, отрепьевщина, голомоховщина, саламандровщина, тунеядщина, свистовщина, древлянщина, современщина, атосовщина, арамисовщина, потасовщина, годуновщина, барщина, борщовщина, ежели давно уже