Гонец московский - Владислав Русанов

– Еще чего выдумал! – Никита оттолкнулся и легко взлетел в седло. Чего-чего, а прыгать он умел. – Поедем. Только каждый сам по себе. Ты в свою сторону. А я в свою.

Улан-мэрген молча схватился за конскую гриву, забросил свое сухощавое тело на спину рыжего. Тщательно расправил повод, пристроил саблю, чтобы не хлопала коню по боку на ходу. Сказал, глядя мимо Никиты:

– А мне в ту же сторону, что и тебе. Я так решил.

– Ишь ты! Решил он! – возмутился парень. – Я тебя тогда погнал. Гоню и сейчас. Убирайся! Прочь!

Смуглое лицо татарина скривилось от обиды:

– Зачем так говоришь? Я тебе не пес!

– А если не пес…

– Конечно, не пес! Человек я!

– Если человек, то слова человеческие понимать должен. Сказал, мой путь – это только мой путь. И ничей больше.

– Я тебе дорогу не перебегаю! Иди своим путем. Позволь только рядом быть. Разве можно тебя одного отпускать?

– А тебе-то что за дело?

– Ты мне жизнь сохранил! – упрямо сжал зубы степняк. – Я тебе должен.

– Уже отдал! Довольно! – Никита ткнул пальцем в убитых мужиков. – Я тебе спасибо сказал?

– Сказал.

– Вот и все. Возвращайся к Ялвач-нойону.

– Не хочу.

– Почему?

– Не хочу, и все тут!

– Слушай… Как тебя? Улан-мэрген?

– Да!

– Почему ты такой упрямый, Улан-мэрген?

– Таким уродился. Ведь и ты тоже не покладистый… Как зовут-то тебя, баатур?

– Никитой кличут. А звать меня не надо. Я сам приду, когда надо будет.

– Да ты уж придешь! – оскалил зубы татарин. – Далеко ушел без меня?

– Слушай, Улан-мэрген, – едва не взмолился парень. – Ступай отсюда прочь… Не нужен ты мне. Не люблю я татар. Сильно не люблю. Уйди, не вводи в грех, я ведь и ударить могу!

– Бей! – Словно по волшебству в правой руке степняка появилась плеть. Улан-мэрген толкнул пятками коня, приблизившись к мышастому, протянул ее рукоятью вперед Никите. – Бей, давай! Только не гони! Пса верного ругают, если под ногами крутится, могут и в бок ногой поддать, но не прогоняют. Пса в степь прогонишь, и враг к тебе незамеченным подкрадется – юрту обворует, стада уведет, жену украдет, самого ночью сонного зарежет. С тобой ехать хочу, баатур! Верным псом буду. Сон твой охранять буду. Впереди скакать буду, следить, чтобы опасности никакой не было! Бей, только не гони!

Глаза Улана вновь налились слезами обиды.

– Сказал же тебе – не люблю татар… – повторил Никита, но уже не так настойчиво. Под напором мальчишки его уверенность пропадала. Может, и в самом деле вместе поехать? Хоть будет с кем поговорить… Хотя о чем говорить с мордой басурманской, лбом некрещеным?

– Не надо меня любить! Я тебе что, невеста, жена? – задорно выкрикнул Улан-мэрген. А потом добавил жалостливо: – Возьми меня с собой. Я тебе пригожусь.

«Прямо как серый волк из сказки», – подумал Никита и махнул рукой:

– Ладно! Езжай! Только заранее предупреждаю: в душу не лезь! Едем рядом, но каждый сам по себе. Согласен?

– Согласен! – обрадованно воскликнул степняк. – Спасибо тебе, Никита-баатур! Я вперед поскакал. Дорогу смотреть!

Он сорвался с места в галоп. Только искристая снежная пыль заклубилась под копытами легконогого коня.

Никита вздохнул и рысцой потрусил следом, прикидывая – не придется ли вскоре пожалеть об опрометчивом решении. Говорят, незваный гость хуже татарина. А непрошеный спутник? Не узнаешь, пока не проверишь.

Вот так и вышло, что дальше они поехали вдвоем. Улан-мэрген, младший сын татарского нойона, и Никита, осиротевший вторично со смертью учителя.

И как объяснишь мальчишке, вбившем себе в голову невесть что, как расскажешь доходчиво, что от одного вида раскосых глаз и скуластого лица его спутника с души воротит?

А виной всему сборщики дани, налетевшие на выселки, где стояли три избы – семьи братьев Демида, Ивана и Никодима. В те годы не только тверские земли, но и московские, суздальские, рязанские и владимирские… да что там!.. вся Русь стонала, обираемая жадными кочевниками. Это сейчас они немножко поутихли – сказались постоянные споры и тяжбы, которые вели князья, отстаивая право самим собирать дань, а после передавать ее баскакам[72]. А тогда князья меж собой грызлись хуже голодных псов. Как раз умер Иван Дмитриевич, князь Переяславля-Залесского, а его дядья да братья судили-рядили, кому княжество к своим рукам прибрать. Когда Данила Александрович сына своего Ивана на княжение туда усадил, многие обиделись, зло затаили. А в особенности Андрей Александрович, князь Городецкий. Да и Михаил Тверской не тогда ли начал против московских князей козни строить?

Три подворья запрятались в глухой чащобе – не всякий найдет, если дороги заранее не знает. Пахали вырубку, пасли две коровы и два десятка овец. Бортничали помаленьку. Само собой грибы-ягоды собирали, а иногда и порыбачить выбирались на Сестру. От любых проезжих путей, где ходят торговые обозы, где людно и легко нарваться на враждебно настроенного чужака, выселки лежали далеко. Как наткнулись на них татары, Никита долго не мог понять. Сперва думал, ордынцы сами заблудились. Но Горазд объяснил – степняки, чтобы найти скрывающихся от дани русских людей, прибегают к такой хитрости: забираются в глушь лесную и ждут – на потянет ли откуда-нибудь дымом очага, на залают ли собаки в отдалении, не замычат ли коровы, не заржут ли кони, почуяв издали запах сородичей.

В ту весну гнедая Зорька ожеребилась чудным жеребенком. Детвора в нем души не чаяла, а в особенности меньшой братишка Никиты – Онфим.

Из-за стригунка-то беда и вышла.

Татары, как из лесу выскочили, сперва не слишком озоровали. Один на ломаном русском закричал, чтобы несли мед, мягкую рухлядь, рожь. Остальные лопотали по-своему. Только глазами по сторонам зыркали.

Да пускай бы себе и зыркали. Глазом плеши не проешь, за пазуху не заберешься. Русские мужики ко всяким приблудам привычные. Кто б ни приехал – свои, чужие ли – все равно отбирать добро начнут. Правда, кто-то дань выколачивает без излишней напористости, с понятием – людям ведь тоже кормиться зиму до весны надо, а отберешь последнее, помрут с голодухи, с кого тогда дань требовать? А кому-то плевать – тащи все до последнего гвоздя! Да на выселках и отбирать особо нечего было – трое братьев, хоть и не нищенствовали, но жили без показного достатка.

Тетка Матрена успела дочек – четырнадцати и двенадцати годков – в сено спрятать.