Ах, Мишель, Мишель!.. - Натали де Рамон

— Да на сегодняшний день у Эдит вообще нет мужа. Она разведена давным-давно, и никому не ведомо, где этот ее бывший. Она одна тянет своего сына, хватается за любую подработку, за эти самые экскурсии, кстати, будь они неладны, но не жалуется!

— А родственники, родители?

— Нет у нее никаких родителей, а родственники такие, что и вспоминать к ночи не стоит! Понимаешь, она одна, как перст одна! Родители… Ха! — пренебрежительно хмыкнула Полин и принесла еще одну бутылку. — На, открой. Выпьем, и я расскажу тебе про ее родителей!

Да, разошлась сегодня моя женушка, поражался Мишель. Что же там такое за подруга, если своим появлением умудрилась так взбудоражить размеренную, благостную Полин?

— Ее так называемые родители были художниками. Два эдаких безумных непризнанных гения. Может быть, даже не лишенные искры таланта. Но талант вовсе не индульгенция на всю оставшуюся жизнь! — с пафосом и горящими глазами продекларировала Полин.

Он согласно кивнул и подлил ей вина. Забавно видеть жену в роли гражданского обвинителя.

— Кстати, знаешь, Мишель, совершенно случайно и очень давно мы с Эдит обнаружили их ранние работы в какой-то лавчонке блошиного рынка. Достаточно претенциозные вытянутые портреты в стиле не то Дали, не то Модильяни, но при всем при том личное сходство уловить можно. Эдит чуть не вскрикнула, когда увидела их. Эти два взаимных портрета — условная физиономия ее матери работы отца, и отца соответственно, наоборот, — висели в квартире ее бабушки.

Портреты продавались за сущие гроши, но даже эта сумма была нам, двум студенткам, не по карману. Мы по возможности ездили любоваться ими в ожидании более денежных времен. Но однажды в лавочке оказался новый хозяин и совершенно другая коллекция «раритетов», а старый хозяин и все остальное бесследно исчезли.

Собственно говоря, Эдит и знала родителей по этим чудным портретам. Лет до шести она жила с бабушкой, а не с ними. Понятно же, два непризнанных гения, которые то поддерживают друг друга, то ненавидят, завидуют, дерутся, швыряются подручными предметами, сыплют оскорблениями и через минуту клянутся в вечной любви. И так двадцать четыре часа в сутки. Тут же куча приятелей аналогичного калибра, сомнительные личности, бутылки на полу, «травка». И грудной ребенок. Мамаша отца Эдит, степенная парижская вдова, давно плюнула на беспутного сына, однако в данном случае восстала против разгильдяйства бестолковых родителей и забрала крошку к себе.

Ну и вот. Эдит вполне счастливо живет с любящей и заботливой бабушкой, а эта гениальная парочка не придумывает ничего лучшего, как взять и поехать на Таити. Дескать, Гоген — их кумир, они отправятся в «землю обетованную» и через данное паломничество к ним придет успех и слава. Лет шесть от них не было ни слуху ни духу. А потом вдруг в один прекрасный день объявляется мамаша Эдит, с порога закатывает свекрови скандал и увозит дочку в неизвестном направлении, а именно в Нант, к своей сестре.

А у той уже немаленькое семейство: двое мальчишек — восьми и десяти лет, общих с мужем, да тринадцатилетняя дочь от первого брака. Плюс двадцатилетний сын мужа от его первой жены — гениальный поэт, надежда нации, ясное дело, безработный, его беременная подруга-марокканка, только что ощенившаяся собака деликатной лабрадорской породы со своим потомством и соответственно сам муж — профессиональный алкоголик. Это, конечно, метафора, на самом деле он оперный певец, но допившийся до такой степени, что его пускали далеко не во все заведения. Он пробавлялся тем, что пел в кабаках песенки собственного изготовления в стиле шансон.

Понятно, сестра не сильно обрадовалась гостям. При наличии столь «творческого» спутника жизни ей и без них приходилось несладко, при всем при том, что личность она была в Нанте известная. Журналист по профессии, тетка вела театральную колонку в «Нантских ведомостях». А для прокорма своей сложносочиненной семьи не брезговала пописывать в бульварные журналы порнушные и детективные рассказы с мистическим оттенком из английской жизни под псевдонимом Гарри Маквейн, равно как и сценарии аналогичной направленности по заказу полулегальных съемочных групп. Ну и для вдохновения — добродетельной матроне не так-то просто сосредоточиться на подобной тематике — тетка неизменно пропускала рюмочку-другую…

Итак, энергическая мамаша-художница пробыла в Нанте до вечера, оставила сестре свою «ненаглядную крошку», вырванную ею из лап «гнусной старухи», улучив момент, выгребла из комода скудные сестрины средства к существованию и мгновенно смоталась в Париж «готовить персональную выставку». Вероятно, готовит и по сей день, потому что Эдит с той поры больше никогда ее не видела.

Тетка дико злилась на сестру и, чего греха таить, на племянницу, которая, несмотря на все теткины усилия — оплеухи и пощечины, не могла вспомнить ни фамилии бабушки, ни ее адреса. В метрике Эдит вместо имени отца, которого ее маменька называла просто «этот бездарный негодяй», стоял прочерк: презирая всяческие социальные предрассудки, ее родители не были зарегистрированы официально.

Заниматься поисками бабушки тетке было и некогда, и лень. Однако она ежедневно напоминала Эдит, что имеет все основания сдать ее в приют, но никогда не сделает этого, потому как является человеком высокой нравственности. Кузены смотрели на малышку косо, поколачивали, дразнили «подкидышем» и «собачим отродьем». Да и дядюшка шансонье тоже не оставлял ее без внимания — старый алкоголик подглядывал за девочкой в ванной, особенно когда Эдит подросла. Хотя именно к нему одному Эдит испытывала нечто, похожее на симпатию, вероятно, из-за наивных песенок и пафосного обличения ненавистной тетки, предавшей, по мнению дядюшки, благородное дело служения искусству ради низменной потребности в хлебе насущном. Так что ты можешь представить себе, каких трудов стоило Эдит вылезти из этой «творческой атмосферы» и попасть в Сорбонну. Она всего добилась сама.

Короче, сюжет, достойный пера Виктора Гюго. Отсюда и все комплексы Эдит: и обидчивость, и замкнутость, и вспыльчивость. Из всего курса с ней дружила только я. Мы обе были из провинции, и это отчасти сближало нас. Иногда мы часами бродили по Парижу, — она пыталась по памяти отыскать бабушкин дом. Помнила, что перед домом было кафе и площадь. Но ведь таких домов в Париже сколько угодно.

— Значит, вы не нашли бабушку в Париже и теперь решили поискать ее в Диснейленде? Нарядитесь Красными Шапочками?

— Это жестоко, Мишель! Как ты можешь быть таким жестоким? — Полин внезапно всхлипнула.

И в ее глазах он с ужасом увидел не только слезы, но и осуждение. Первое осуждение в их жизни. И первый раз она не поняла его шутки. Или не захотела понять?

Он не смог выдержать ее взгляд, отвернулся и вдруг увидел четыре пустые бутылки на полу. Боже мой! Она же пьяная! Совершенно пьяная тоже первый раз в жизни! Потому и плачет и ничего не понимает. Что же он наделал! Собственными руками напоил родную жену: он ведь тянул глоточками коньяк и подливал ей вина, а она машинально пила его, как воду. Нет, Полин не могла выпить четыре бутылки, просто физически в нее бы не поместилось. Значит, он тоже основательно помогал ей?