Повелитель четверга. Записки эмигранта - Игорь Генрихович Шестков

Расстегнул и приспустил штаны, лег на мертвую девушку.

Через две минуты кончил. Как локомотив летел, задохнулся даже. Вот же сладость!

…

Теперь вместо вожделения пришел страх.

Знакомое лицо повисло надо мной… голос бил молотком в висок: «Ты что же это делаешь, идиот, извращенец? Мало того, что загубил молодую жизнь, еще и надругался? И генетический след оставил, кретин… беги, беги отсюда…»

Но бежать-то я и не мог. Надо было дело до конца довести.

Пошел искать бензин. Нашел, в кладовой рядом с кухней. Две канистры.

Все, что можно – и на первом и на втором этаже – облил бензином, особенно много на большую уютную софу в гостиной вылил. Перетащил трупы на софу. Закрыл им глаза, перекрестился. Вышел из дома и все его стены по периметру тоже облил. Отходя от дома, делал бензиновую дорожку.

Зажег ее зажигалкой.

Пламя побежало как спринтер. Дом запылал, а затем еще и взлетел на воздух. Видимо баллоны с пропаном взорвались.

Стоял метрах в пятидесяти, смотрел как очарованный на огонь.

Не расслышал из-за шума и треска пожара рева садящегося вертолета.

Понял все, только когда люди Джонса окружили меня и начали, гнусно гогоча, избивать меня прикладами своих М16.

После того, как они выбили мне все зубы и сломали половину костей, ко мне подошел сам Джонс, вставил мне в окровавленный рот восьмидюймовое дуло своего Магнума, прошептал: «До скорой встречи в аду, Гарри».

И нажал на курок.

Авторский комментарий

Этот текст, кажется, не дописан. Или дописан. Трудно понять… Одно могу сказать точно – этот текст «с ненадежным рассказчиком». Из текста вовсе не следует, что этот мой рассказчик – на самом деле наёмный убийца. Может, это только человек, представляющий себе все это… мечтающий или отбивающийся от навязчивых представлений… Или мой текст показывает как «все это», представляет себе, что оно человек… наёмный убийца…

Пример нарратива с ненадежным рассказчиком – фильм «Кабинет доктора Калигари». Или «Записки сумасшедшего» Гоголя… Или «Гаргантюа и Пантагрюэль»…

Да и со временем происходят в этом тексте странные вещи. Его единство и однонаправленность нарушены. Но происходит это вовсе не из-за желания автора подыграть постмодернистскому дискурсу… Нет, время в этом и многих других моих рассказах – это время памяти. Чаще всего обратное или вывернутое наизнанку. И пространство показывает перспективу (ложного?) воспоминания, сходящуюся не в точке на горизонте, а в полуреальном событии… Герой бродит по лабиринту, состоящему из таких высвеченных усилием сознания сцен. Единство личности героев тоже оставляет желать лучшего. Вместо человека у меня – вариации человека. Ствола личности нет, но есть ветки. Есть и судьба, но то и дело – как навязчивые родственники – появляются альтернативные судьбы. И затягивают героя в себя.

Анна, Лидочка и Джим

В эмиграции с человеком происходит много странного, загадочного, труднообъяснимого.

Одной из таких загадок является способность и склонность эмигранта время от времени «узнавать» в чужих людях… в прохожих, в коллегах по работе, соседях или в покупателях в супермаркете… даже в некоторых голливудских актерах… бывших своих знакомых или близких людей из доэмиграционного мира.

Происходит это «узнавание» не так уж часто, но иллюзия сходства, иллюзия присутствия того человека из того времени – здесь и сейчас – невероятно сильна. И деструктивна.

Сбивает с толку, переворачивает все вверх дном.

Потому что ты видишь в американской толпе своего старого приятеля, а здравый смысл вопит в твоих мозгах – это не Володя, ему сейчас должно быть уже за восемьдесят, а этому человеку, который так фатально на него похож – не только внешностью, но и походкой и ухмылкой – явно не больше сорока… Почему же он, прежде чем исчезнуть в пасти подземки, дружески кивает тебе?

Ты натыкаешься в лифте на горничную в гостинице во Франкфурте и вдруг… узнаешь в ней одну из твоих стародавних пицундских подруг, Танечку… Но эта девушка в накрахмаленном белом фартуке никак не может быть Танечкой. Танечка старше тебя на два года, значит ей сейчас 67, а этой крошке не больше девятнадцати. Но она смотрит на тебя также ласково-иронично, как когда-то смотрела Танечка и голос ее веселый также звучит… и эти глаза, незабываемые, зеленые с коричневыми пятнышками, и эти веснушки, и этот запах яблока…

Если ты увидел на улице Берлина или Парижа такого фантомного «володю» или такую невозможную «танечку» – самое худшее, что ты можешь сделать, это побежать за ним… за ней… догнать, взять за руку, попытаться заговорить, задавать вопросы… или, не дай Бог, начать что-то рассказывать.

Тогда ты испытаешь онтологическое унижение, ангелы рассмеются, карточный домик рассыплется. Синие птицы разлетятся.

И твой долгим, мучительным трудом построенный воздушный замок существования, убежище для души, со всеми его призрачными обитателями, стенами с башенками, светлыми покоями, поэтическими закоулками, висячими садами и прочими золотыми рыбками – в один момент разрушится.

От него останется только труха. И ты окажешься там, где ты когда-то начал свой новый путь – на безлюдном пустыре, поросшем полынью, один, нагой и беззащитный.

А в голову против воли полезут воспоминания, от которых ничто не сможет тебя защитить.

* * *

Я встретил Джима в Нью-Йорке, в Гринвич-Виллидже, недалеко от дома, где жил Бродский на Мортонстрит. Он явно спешил. Шел в сторону Гудзона. Что ему там понадобилось? Купил пароход и задумал перепродать?

Элегантный, самоуверенный, деловой человек.

Я даже не попытался его догнать. Боялся, что он исчезнет, как только я дотронусь до него рукой.

Тот самый Джим… Уму непостижимо.

Как его на самом деле звали, я не знал даже в то время, когда раз в четыре дня, на пересменках, встречался с ним по долгу службы в нашем «Центральном складе типографских машин» в районе Белорусского вокзала, где я тогда работал сторожем «чтобы не прервался стаж».

Во время нашей первой встречи он представился: «Джим. Так меня все зовут… Покойная мама так меня называла, потому что мне очень нравился в детстве темнокожий друг Гекльберри Финна. Я вылепил его фигурку из пластилина, выучил наизусть его монологи и декламировал их взрослым. Все смеялись».

Джим помолчал немного и добавил: «Не хочу, чтобы ты узнал от других… я только неделю как освободился. Отсидел два года за "спекуляцию валютой". Засадили за двадцать долларов в кармане, суки. Устроился сюда, потому что нужна справка о работе. A-то опять посадят… как тунеядца. Да, кстати, ты не знаешь, где тут телефонная будка?»

Ну что же, Джим, так Джим. Сидел, не сидел…