Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

– Ты неправильно делаешь, – мальчишка не выдержал первым.

Он не был похож на свою мать, разве что цвет волос – белый, выгоревшей соломы – взял от нее. А вот упрямый подбородок, тяжелый лоб с выпуклыми надбровными дугами и, главное, взгляд – решительный, смелый – были явно отцовскими.

– Почему неправильно? – спросила Саломея, а улыбаться не стала.

Мама говорила: не стоит врать детям и животным – и те, и другие вранье чуют и быстро теряют доверие. А Саломее очень нужно было его доверие. Ради него, собственно, она и вынесла ящик с вычищенными кусками клада вниз. Ради него раскатала тонкий промасленный лист поверх мозаики пола и на нем разложила осколки.

– Потому что, – он сделал шаг навстречу. – Надо сначала по цвету разложить. Ну или по железу. Белое к белому. Ржавое – к ржавому.

– А буквы – к буквам. Понятно. Поможешь?

Мальчишка пожал плечами.

– Как знаешь… тебя Лешей звать?

Он кивнул и насупился, явно не желая продолжать беседу.

– А я Саломея.

Сортировать осколки получалось легко, даже не столько по цвету, сколько по весу. Серебро и железо одинаково тяжелы, но серебро почерневшее, а железо – ржавчиной поедено. Клавиши – это не привычная компьютерная клавиатура, но нечто похожее, знакомое. И Саломея почти уже знает, что именно лежит перед ней. Вот только в этой вещи не должно быть серебра.

– Я – парапсихолог. Знаешь, что это такое?

– Меня мама к психологу водила. Она думала, что я неправильный. Я – правильный. Он так сказал. Мы тесты решали. И еще рисовали.

– И как тебе?

– Ну… так, – он все-таки приблизился, не сумев устоять перед приманкой разобранной мозаики. – Он сказал, что я – умнее других.

– Это хорошо?

– Тоскливо, – признался Лешка, вылавливая кривоватый кусок серебра. – Мама хочет, чтобы я играл… ну с другими. А мне тоскливо. Я не хочу маму обижать.

– Это правильно.

– А психолог сказал, что мне надо развиваться.

– И это правильно.

Второй фрагмент Лешка вытащил будто бы наугад, но стык получился идеальным.

– Ого! Как у тебя вышло. Склеим?

Он перевернул осколки и держал крепко, уверенно.

– Парапсихолог занимается не людьми.

– А чем?

– Ну… я называю это запредельем. Читал Алису в Стране чудес? Вот есть мир этот, а есть другой, который запредельный. Многие думают, что этого мира не существует.

– А на самом деле?

Серые глаза все еще глядели настороженно.

– На самом деле – по-разному. Есть то, что объяснить можно. Есть то, что будто бы можно объяснить. А случается, что есть то, что просто есть. Понимаешь? Некоторые вещи лучше принимать как данность. Но при том следует знать их характер. На всякий случай.

Иначе однажды можно вернуться домой и увидеть жирное пятно гари на растаявшем снегу.

– И вы хотите узнать характер этого дома?

Мальчик был и вправду умен не по годам. Сколько ему? Шесть? Семь? Его мать беспокоится, что Леша не играет с другими детьми, а ему скучно со сверстниками. А те, кто постарше, гонят мальца прочь. В их время два-три года разницы – целая пропасть.

Поэтому Леша читает книги и собирает пазлы, неважно, сделаны они из картона или металла.

Третий фрагмент он выбрал с фатальной точностью. Серебро к серебру? Тогда догадка Саломеи верна – вещей две. И если первую она узнала, то вторую вот-вот вылепит Лешка.

– Мне не жалко Марию Петровну. Она – плохая.

– Почему ты так решил?

– Я не решил. Это так. Данность, – Леша произнес новое слово важно, примеряясь к нему и запоминая. – Ну… она к нам приходила. Раньше.

Четвертый и пятый фрагменты – и получается крыло с аккуратной гравировкой перьев. Статуэтка?

– Раньше. Зимой. Она кричала на маму. Громко. Хотела, чтобы мама отстала. Обзывалась.

– От кого отстала?

– От наследства, – Леша глянул снизу вверх, но во взгляде явственно прочиталась насмешка. – Вы же понимаете. Мой папа сошел с ума. От него осталось наследство. И наследство делили. Мария Петровна хотела забрать все себе. И поэтому кричала на маму. А мама плакала. Тетя Галя сказала, что плакать нечего, а действовать надо. Ну и вот…

Он развел руками, и подсмотренный у кого-то жест обрел новый смысл. А парочка осколков слилась воедино.

– У дома хороший характер, – Леша сам замазывал клеем стыки. – Дом убивает плохих. А мама – хорошая. Ей нечего тут бояться. И вам тоже. Если только вы сами не думаете убить дом. Тогда он обидится.

Сказанное им ни в коей мере не являлось угрозой, скорее уж предположением, вопросом, подтверждения которому Леша ждал, но не получил. И, не получив, он замолчал, замкнулся, склонился над грудой осколков, составляя их бессистемно и куда менее успешно, чем перед этим.

Саломея сидела рядом, подвигая мальчишке то один, то другой кусок, выбирая из мозаики наугад, но он упрямо, обиженно, игнорировал ее помощь. И тогда Саломея спросила:

– Ты слышал голубей?

Леша кивнул.

– А видел?

– Их здесь нет, – ответил он. – Они там. В запределье. Их там заперли.

– Кто?

– Не знаю. Кто-то запер. Я думаю, что это был плохой человек.

– Как Мария Петровна?

– Как тетя Таня.

Тетя Таня? Уж не Татьяна ли Булгина, удачливая соперница Кирочки?

– Вы спрашивайте, если хочется, – Леша сложил серебряную дугу с узорчатым краем. – Вы же поэтому со мной говорите, чтобы я рассказал. Ну там про маму и все такое… А тетя Таня иногда приезжала.

– Зачем?

– Не знаю. Она не приходила в гости. Приезжала, и все. У нее синяя машина. И в номере три восьмерки и шесть. Я запомнил. Она как-то приехала ко мне в сад. И маму ждала. Ругалась, что мама – дура и ничего не получит. А мама сказала, чтобы тетя Таня придержала язык, иначе ей будет плохо…

Леша замолчал и палец в рот сунул, точно соску или скорее кляп.

– И тетя Таня потом появлялась?

– Не-а. Ее же убили.

Логично. Но имеет ли к случившемуся отношение Кирочка, мать чересчур умного мальчика Леши, который обладает изрядным умением разбираться с мозаиками.

Он складывал куски, стыкуя сколы к сколам, трещины к трещинам. И Саломее оставалось лишь заливать их прозрачным клеем. Получалось странное.

В коробе на дне пруда находились печатная машинка старого образца и статуэтка из светлого металла. Серебро? Скорее всего. Высокая гора, увитая плющом, и голубь, сидящий на крышке. Саломея сразу подумала, что это не голубь, а голубка, уж больно нежных очертаний была птица.