Разрыв - Саймон Лелич

— Не говори так. Прошу тебя. Мне очень хотелось бы сделать для тебя побольше.

— Ты сделал достаточно, — Люсия коснулась губами его щеки. — Спасибо. Ты сделал все, что мог.

Она повернулась, собираясь уйти.

— Люсия. Постой. Есть еще одно. Не важное, но я обещал сказать тебе это.

Люсия обернулась к нему. Она знала, что ее ждет, знала, что должна бы разозлиться, но не разозлилась.

— Я не собираюсь разговаривать с ним, Филип.

— Просто позвони ему. Тебе же не придется идти и…

— Я не собираюсь разговаривать с ним, Филип. — Она развернулась и направилась к выходу из парка. Она не знала, сможет ли Филип услышать ее, но все же повторила: — Не собираюсь.

Какое у вас самое первое воспоминание? Вот и я тоже не уверена. По-моему, я стою на борту корабля и на мне мой любимый джемпер. С вышитым цветком.

А хотите знать мое самое раннее воспоминание о Сэме?

Как он меня щиплет. Мне года четыре, может, пять, значит ему семь, наверное, или восемь. Я лежу на спине, а он стоит на мне коленями, и я освобождаю одну руку, бью его, но он не обращает на это внимания, потому что занят другой моей рукой, щиплет ее, здесь, здесь, здесь, поднимаясь все выше, щиплет и улыбается. Я это ясно помню. Как будто вчера вечером по телевизору видела.

Он меня ненавидел. Я его тоже, но он начал первым. Не выносил. Так говорит Энни. Она говорит, не ненавидел, а не выносил, но я посмотрела в словаре, что такое «не выносить» — в общем, то же самое и есть, «ненавидеть». Я, кстати, уже знала, что такое «не выносить». Я не тупица, просто проверить хотела. У меня есть словарь, Энни подарила, и я люблю проверять, что значат слова, потому что иногда они значат что-то совсем другое, не то, что ты думаешь, не так чтобы всегда, но достаточно часто, а это меняет то, что ты говоришь, хоть ты этого совсем и не хочешь. Вы меня понимаете?

Это хорошо, а то меня не все понимают. Некоторые пользуются словами, не думая о том, что они на самом деле значат. Просто произносят их, а о том, что они такое сказали, думают, когда уже все скажут.

Вот папа, он умел обращаться со словами. Он уже умер. Утонул. Мне тогда было десять. Так вот, у него были такие книжки с задачками — кроссвордами, головоломками «найди слово», и — как это называется, когда буквы все перемешаны и надо расставить их в правильном порядке? Вроде задачки, которую задают в конце игры «Обратный отсчет», я так ни одной и не решила.

Правильно. Анаграммы. Папа каждый вечер сидел с одной из таких книжек, иногда и мне рядом посидеть разрешал, если я вела себя тихо и не ерзала, и я помогала ему, вернее, пыталась помочь. Находить слова я умела, у меня это хорошо получалось, а кроссворды не любила, никогда не любила кроссворды. Вот Сэм с ними справлялся. Иногда папа, если застревал, спрашивал у Сэма, и Сэм говорил — это вот то или то, — иногда он просто пожимал плечами, но обычно знал. Сэм ведь все-таки поступил в университет. Папа говорил, что он поступит, он и поступил. Правда, Энни считает, что он не должен был это делать. Что должен был остаться со мной, так она говорит. Энни говорит, если бы Сэм остался со мной, так было бы лучше для всех: для меня, говорит, для Сэма, говорит, для нее и для тех детишек. Но я лучше бы с Энни была, чем с ним. Если бы они заставили меня жить с ним, я бы убежала.

Энни? Энни мне как мама. Она не моя мама, но заботится обо мне. С тех пор, как меня сюда перевели, Энни заезжает ко мне, проверяет, как я. Они сделали ей бесплатный проезд на автобусе, так говорит Энни. Чтобы она заезжала. Иногда она и в супермаркет заходит. В котором я работаю. Если Энни приходит, меня на время отпускают с работы, только приходит она не так уж и часто.

Хотите узнать, как умерла моя настоящая мама?

Нет, ничего, я расскажу. Ее мой брат убил. Не Сэм. Другой мой брат. Правда, он тоже умер, одновременно. Он убил ее осложнениями. Мне было восемь.

А хотите знать, что сделал Сэм, когда она умерла? Сжег ее одежду. Ее платья, брюки, джемпера, юбки. Вытащил их из шифоньера, свалил кучей в саду и поджег. Мы с папой нашли его. Вообще-то нашел папа, но, когда он раскричался, я их тоже нашла, обоих. Хотя, когда я их нашла, папа уже не кричал, а обнимал Сэма. А Сэм плакал. Я видела — он плакал и при этом бил папу. По спине, по рукам, а папа просто обнимал его. Я все видела. Огонь скоро погас, и Сэм перестал бить папу, но плакать не перестал. Они с папой просто стояли там. Дыму было. Очень много дыму.

Когда умер папа, нас забрали. Забрали из нашего дома, я думала, мы еще вернемся, но нас насовсем забрали. У меня были бусы, мамины, я оставила их там, а они сказали, что принесут их мне, но так и не принесли. Я о них плакала. Плакала об этих бусах почти так же часто, как о маме, хоть это и глупо — думаю, Энни так и сказала бы, если бы я ей про это рассказала. Теперь-то я, если плачу, то о маме или о папе, а не о бусах. Хотя плачу я теперь не так много, как раньше. У меня же есть Энни, а она все равно что мама. И бусы у меня тоже есть, другие бусы, правда, они все не такие красивые, как мамины.

Сэм и я, мы жили в одном доме, но спали в разных комнатах. Он спал с мальчиками, а я с девочками. Так что жили мы в одном доме, но как-то не чувствовали этого. Мы с ним почти и не разговаривали. По-моему, Сэм вообще ни с кем не разговаривал, если мог. Из-за этого с ним и случились неприятности. Из-за этого нас перевели. Перевести-то они хотели Сэма, ради его же блага, так они сказали, но раз уж он был мой брат, они перевели нас обоих. Я переезжать не хотела. Говорила им, переведите Сэма, а меня не переводите. Просто из-за того, что он мой брат. Из-за того, что он не может за себя постоять. Но они перевели нас обоих.

В следующем доме было то же самое. В каждом было то же самое. Сэм сидел, Сэм читал и Сэм всегда наживал неприятности. Он все портил. Ломал вещи. Я заводила подруг, но они меня всегда бросали, из-за Сэма. Я однажды сказала ему, говорю, почему ты все ломаешь, почему не можешь быть нормальным, а он обозвал меня придурочной, сказал, что я умственно отсталая, что это я ненормальная. Я ударила его и он меня тоже. Только он сильнее. Он вспыльчивый был. Обычно он этого не показывал, но мне показывал. В одном доме нам дали куколок. Они были резиновые, их можно было гнуть, скручивать, кусать, но сломать было нельзя. Они нам сказали, используйте их, когда сердитесь, когда расстраиваетесь. Но Сэм ими не пользовался. Он пользовался мной.

Хотите знать, что он один раз сделал? Проломил мне голову об стену, об угол. Это уже в третьем доме было. Мы были в моей комнате. Не могу вспомнить из-за чего, но мы поругались. Он снова обзывает меня придурочной, говорит, что не понимает, почему меня держат здесь, в этом доме. А я говорю ему, а чем тут плохо, по крайней мере, мы хоть где-то живем, по крайней мере, мы здесь, а не в каком-то доме, в который нас скоро отправят. А он говорит, перестань бессмыслицу нести, ты бы лучше вообще помалкивала, раз ничего кроме бессмыслицы сказать не можешь. Я говорю, это не бессмыслица, это здравый смысл. Говорю, мне здесь нравится, я не хочу никуда переезжать, и хочу, чтобы он хоть в этот раз ничего не разломал. Потому что у него уже начались неприятности, и мы уже думали, что нас опять куда-то переведут, я так думаю, мы, наверное, из-за этого в моей комнате и поругались. Я только слова говорила, ничего больше не делала, а Сэм, он решает меня стукнуть. И конечно, я его тоже бью, в ответ, а он бьет меня опять, в общем мы с ним начинаем драться, вцепляемся друг в друга, падаем на пол, боремся, совсем как по телевизору, и я вдруг ничего не помню. Прихожу в себя на кровати, а у нее стоит один из надзирателей и смотрит на меня сверху. Прикладывает что-то к моей голове, мне больно. И тут я понимаю, что теперь нас точно куда-то переведут, и от этого мне еще больнее становится.