Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Небольшой кабинет, зашторенное окно, простой письменный стол, два стула, на стене неизменный портрет Джугашвили, а через открытую дверь другой комнаты видна висящая на стене карта Испании, утыканная флажками. За столом человек лет сорока, темноволосый, с залысинами, в костюме явно заграничного происхождения, среднего роста, коренастый, внимательно меня рассматривающий. Я снял фуражку и поздоровался. Он поднялся, крепко пожал мне руку и произнес: «Здравствуйте, я Абрамов. Садитесь, пожалуйста». Уселся на стул и жду, что он скажет. Помолчав немного, он спросил: «Вы комсомолец?» и, получив утвердительный ответ, снова спросил: «А для чего? Для того, чтобы получить некоторые привилегии в жизни или на самом деле, по-честному?».

Уж чего-чего, а такого вопроса я не ожидал. Изо всех сил стараясь сдержаться, чтобы не наговорить ему резкостей, я ответил, что такой вопрос считаю для себя оскорблением, и что для такого разговора нет надобности вызывать человека среди ночи: если у него есть какие-либо сомнения, то нам надо говорить не здесь, а в моем комитете комсомола. Абрамов, услыхав мою тираду, улыбнулся и уже совсем другим тоном стал меня уверять, что не хотел меня обижать, а вопрос задал для начала разговора.

– А что если партия пошлет вас на выполнение опасных заданий в боевой обстановке, причем шансов на благополучное возвращение будет очень мало, поедете? – после небольшой паузы внезапно спросил Абрамов.

Я, не колеблясь, ответил:

– Всякое задание партии, с какими бы опасностями оно ни было бы связано, почту для себя за честь и не пожалею ни сил, ни самой жизни для его выполнения.

Не спрашивая, куда ехать (это было понятно из карты в соседней комнате), я спросил только: когда?

– Завтра! – ответил Абрамов.

Как принято в столь неожиданных случаях, я первым делом почесал затылок, а потом ответил Абрамову, что несколько причин мешают мне немедленно ехать на задание.

– Какие? – поинтересовался Абрамов.

Я рассказал, что имею правительственное задание по обеспечению Ленинграда матрицами газет на время Чрезвычайного VI Съезда советов и без разрешения начальника ГУГВФ Ткачева бросить эту работу не могу.

Абрамов тут же (около часа ночи!) снимает трубку телефона, набирает какой-то номер:

– Ткачев? Здравствуйте, это Абрамов. Да-да, тот самый. У Вас работает в Управлении связи инженер Хургес. Я его с завтрашнего дня забираю. Нет-нет, он мне очень нужен. Вы обойдетесь, найдете другого. Спокойной ночи, извините, что поздно потревожил.

Кладет трубку и обращается ко мне:

– Завтра можете на работу не выходить.

Ошеломленный, я сидел на стуле. Считать этот разговор мистификацией не было оснований. Но какими же полномочиями обладал этот человек, если он так разговаривал с деятелями ранга наркомов?

(Между прочим, читая как-то судебный отчет по делу Бухарина, Рыкова, Ягоды и других в 1938 году, я узнал, что по этому делу проходил и Миров-Абрамов, который был якобы связным между Ягодой и Троцким. Часто бывая за границей, Абрамов передавал Троцкому крупные суммы денег. Впоследствии, еще задолго до прочтения этого отчета, я узнал, что в 1937 году как сам Абрамов, так и его жена Ольга Мирова[101] – корреспондент ТАСС в Испании, были арестованы и пали жертвами культа личности Джугашвили).

Затем я вспомнил, что в порядке общественной нагрузки я собирал средства в Фонд помощи испанским детям и завтра должен был внести деньги в кассу. Абрамов мне не разрешил этого сделать, но обещал сегодня же отправить их по назначению с курьером (благо, деньги со всей документацией были у меня в кармане).

После этого он спросил, что еще может меня задерживать в Москве? На слова о необходимости защитить дипломный проект в институте он улыбнулся: в случае моего благополучного возвращения, сказал он, мне будет оказана полная поддержка (что и произошло – правда, с опозданием на двадцать лет и без участия его ведомства).

Когда я ему сказал, что на моем иждивении находятся престарелые отец и мать, он молча достал из ящика стола лист бумаги, что-то на нем написал и, протянув его мне, сказал: «Если согласны, подпишите». Я прочел: «Прошу на все время моей командировки, а в случае моей гибели пожизненно, выплачивать моим родителям (следовали их полные данные и адрес) по 400 рублей в месяц[102]». На его вопрос: «Хватит?» – я только молча пожал плечами и подписал бумагу.

Мне и в голову не пришло попытаться, используя такое чрезвычайное положение, получить еще какие-либо материальные привилегии: Абрамов, вероятно, мне бы в этом не отказал. Он даже сам спросил, нет ли у меня какой-нибудь девушки или женщины, с которой я близок и которой я должен был бы оказать материальную помощь. Я ответил отрицательно, а потом пожалел: и правда – не мешало бы помочь моей подруге Зое Р., не очень-то хорошо обеспеченной. И только много позже, по возвращении из Испании, я перестал об этом жалеть.

Беседа с Абрамовым продолжалась еще довольно долго. Он подробно расспрашивал о моей работе, об учебе и даже о личной жизни, в частности, о знакомых девушках. Видимо, хотел прощупать меня со всех сторон. Около двух часов ночи, оставшись, видимо, удовлетворенным моими ответами, он отпустил меня домой и велел явиться сюда же на следующий (точнее, в уже наступивший) день к девяти часам утра. Задремавший было в коридоре лейтенант проводил меня в бюро пропусков, около входа в которое меня ждал все тот же кофейный «Форд» с молчаливым шофером, который, не говоря ни слова, привез меня домой.

Поздние мои возвращения не были редкостью для матери, и она только для порядка буркнула: «Где ты шлялся?» – и быстро успокоилась, ибо до моего прихода, разумеется, не спала. Наутро я, как обычно, собрался на работу, предупредив мать, что возможно задержусь, ибо мне опять предстоит командировка, но крайне удивил ее, когда на вопрос о том, не надо ли готовить чемодан, ответил отрицательно.

В 9 часов утра я уже был в кабинете у Абрамова. Кроме него там был молодой человек в форме матроса. «Знакомьтесь, – сказал Абрамов, – это Георгий Кузнецов. Он будет в рейсе вашим помощником». Пожали друг другу руки и обменялись обычными приветствиями, после чего Абрамов вызвал какую-то женщину и распорядился нас сфотографировать для документов. Спустились этажом ниже, зашли в одну из комнат. Стоит огромный фотоаппарат, а на стуле несколько пиджаков, сорочек, галстуков. Так как мы оба были в форме (я в форме ГВФ, Жора – в морской), пришлось нам надеть штатское – пиджак, сорочку, галстук.

Сфотографировавшись, снова явились к шефу, который отправил нас для инструктажа по радиоаппаратуре, с которой нам придется работать, на центральную радиостанцию Управления (к этому времени я уже знал, что работаю я в IV Управлении Генштаба РККА – Разведупре. Начальником управления был комкор (генерал-полковник) М. Урицкий, брат убитого во время революции В. Урицкого, чьим именем названа главная площадь Ленинграда[103]). В сопровождении вчерашнего лейтенанта и все на том же кофейном «Форде» мы приехали куда-то в район Ленинских гор, на эту радиостанцию. Принял нас начальник связи Управления, бригадный инженер (по-нынешнему генерал-майор инженерных войск) Гурвич[104].