Лопухи и лебеда - Андрей Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ой, я вам так благодарна, честное слово! Мне прямо неудобно…
– Немыслимые все-таки деньги, – выходя, вздыхает Соня, и мама тускнеет.
– Да плюнь ты на эту воблу! – добродушно советует Оксана, пробуя Витькину пеленку. – Нам с Витькой нравится…
– Ради бога, тише! – пугается бабушка.
– Ее, что ли, деньги? Хоть приличная вещь в доме. А то все на эту чертову жратву.
– Совсем другой вид, правда? – Мама на глазах расцветает. – Знаешь, какую очередь выстояла!
Мы остаемся вчетвером. Бабушка берется за штопку. Родители молчат.
А занавески – восхитительные! По темно-вишневому фону бегут, извиваясь, блеклые зеленые огурцы, вспыхивают лимонные искры.
– Классные занавесочки! – говорю я. – Прямо как в театре…
Усмехнувшись, отец отодвигает сковороду.
Розовые пятна выступают на маминых скулах.
– Тебе не нравится? Если ты насчет денег, то ты напрасно волнуешься… – быстро говорит она отцу. – Я все рассчитала. Это я взяла из тех денег, что отложены на лето. Ты премию получишь за первый квартал, я туда доложу. А мне, наверное, шестнадцатого заплатят, я взяла баланс печатать… Неужели ты сам не видишь, насколько стало уютней?
– Какая премия? В мою смену две плавки запороли… – говорит он с досадой. – Ухнула премия.
– Ой, у меня там чайник… – вскакивает бабушка.
Мама пытается улыбнуться.
– Ну, возьму еще халтуру, – лепечет она. – Как-нибудь не помрем…
– Не ругайтесь, пожалуйста, – говорю я.
Папа надевает пиджак:
– Я к Сумарокову…
– Сыграй лучше со мной, – прошу я.
Когда бабушка приносит чайник, мама сидит, уронив на колени руки и глядя перед собой.
– А где Костя? Опять пошел в шахматы играть?
Вздохнув, мама раскладывает бумаги на столе, заправляет машинку. Я тащу кожаную подушку, на которой она обычно сидит.
– А все эти проклятые деньги… – говорит она еле слышно.
Я смотрю, как скачут мамины пальцы с коротко обрезанными ногтями. Машинка хлестко стрекочет, захлебывается.
– Тебе пора спать, – рассеянно говорит она.
Сцепив за спиной руки и покачиваясь, Копейка разглядывает плакаты на стенах пионерской комнаты. Смутная ухмылка теплится на его лице.
– Иди поближе, – говорит старшая вожатая Вера. – Не бойся, мы тебя не съедим.
– А кто боится? – храбрится он.
Мы сидим за столом, покрытым красным плюшем. Мартовское солнце, отражаясь от скатерти, бросает нам на лица огненные пятна.
– Ну, расскажи нам, Зуев, как ты дошел до жизни такой…
– Сколько у тебя двоек? – спрашивает Саня Колупаев, наш председатель.
– По какому? – интересуется Копейка, а мы хихикаем.
– Кончайте. По скольким предметам?
– Позабыл…
Вера справляется в тетради:
– По четырем. Да и по остальным дела у него далеко не блестящие.
– По трем, – спорит Копейка.
– Значит, я, по-твоему, вру?
– Он географию сегодня исправил, – сообщаю я.
– А по трем – мало, что ли?
– Вкатить ему выговор, чтоб знал… – предлагает Белоконь из седьмого класса. – Долго мы с ним нянькаться будем?
И замолкает под суровым взглядом Веры – все знают, что он торопится на тренировку, он у нас боксер.
Копейка бодро шмыгает носом.
– Ты же неглупый парень, Зуев, – говорит Саня. – Зачем ты из себя шпану корчишь?
– На него просто Бадя плохо влияет…
– Посмотри, как товарищи за тебя волнуются! – говорит Вера. – А тебе наплевать.
– Кому наплевать? – бормочет Копейка.
– Ты “Хижину дяди Тома” читал, Зуев?
Копейка молчит, ожидая подвоха.
– Что ты в рот воды набрал? Читал или нет?
– Постановку видел…
– Значит, имеешь представление, как живут в Америке такие ребята, как ты?
– Это же до революции было, Вера Георгиевна, – замечает Белоконь.
– А думаешь, сейчас лучше? Вы же недавно были в театре. “Снежок” смотрели. Помните, как его травят? А ведь он хотел учиться, очень хотел! А ничего не вышло. И все только потому, что он черный! Наводит это тебя на какие-нибудь мысли, Зуев?
Я зажигаюсь от слов Веры.
– Государство нас кормит, поит, одевает – только учись! – с жаром объясняю я. – Неужели так трудно выучить хоть на тройку?
– Мы же тебе добра хотим, – поддерживает Саня.
Копейка молчит.
– Своего ума нету, – говорит Вера, загораживаясь от солнца ладонью. – Связался с Губайдуллиным, лебезит перед ним. На парте вырезал матерное слово… Ты мать свою любишь, Зуев?
Угрюмый взгляд Копейкина упирается в пол. Над ухом у него – пятно зеленки.
– Мало матери забот, так еще придется платить за порчу школьного имущества. Никого ты не любишь – ни мать, ни товарищей, ни себя самого!
– А ведь он может учиться, – говорю я. – Если, конечно, захочет…
Вера встает задернуть штору и замечает, как Копейка показывает мне из-за спины свой щуплый кулак.
– Грешилов, это он тебе?
– Ты же сам себе делаешь хуже, Зуев, – с сожалением говорит председатель. – Прямо нарываешься на исключение.
– Ага… – бурчит Копейка.
– Исключение – это крайняя мера, – сурово говорит Вера. – Исключить никогда не поздно. Я предлагаю послушать мнение класса. Грешилов учится с ним в одном классе, он лучше других может судить, как воздействовать на Зуева.
Все поворачиваются ко мне.
– Не бойся, Грешилов. Говори то, что думаешь.
Я заставляю себя поднять глаза и, глядя в упор на Копейку, с бьющимся сердцем говорю твердо:
– Предлагаю исключить из пионеров.
Воцаряется тишина. Вера, кажется, немного ошарашена.
– Ты только выйди! – негромко цедит Копейка.
– Замолчи, Зуев! – обрывает его Вера. – Ну, может быть, предупредим его в последний раз? Вызовем мать…
– Сколько можно? – взрываюсь я с неожиданной для себя яростью. – Они же весь класс в страхе держат! Он и Бадя! Сами не учатся и другим не дают! Сколько раз он обещал исправиться! Сколько мы ему выговоров давали! А толку что?
– Не ори, Грешилов, – говорит Саня. – Я с ним согласен, Вера Георгиевна. Мы сами приучаем их к безнаказанности.
Вера молчит.
– Ставлю на голосование. Кто за исключение?