Темные Тропы - Мэтью Гэбори

– Я знаю, – подтвердил фениксиец. – И считаю бессмысленным сообщать всем, куда я иду и зачем.

– Вы предлагаете нам предать доверие народа? – холодно возразил опекун.

– Чтобы выиграть время, да. Или, может быть, сумели бы устроить спектакль с моей казнью? Это было бы хорошим средством успокоить народ… __ И обмануть Харонию, – добавил Эшел-Он. – Ибо ей известно, что вы здесь, не правда ли?

– Да, Темной Тропе удалось проникнуть даже сюда, в этот зал. – Коммерсант инстинктивно сделал шаг назад.

– Инсценировка казни – это удачная мысль, – вмешался генерал.

Сол-Сим приблизился к опекуну.

– Я надеюсь, – сказал он с угрозой в голосе, – вы сознаете, что делаете, мессир Эшел-Он. В Храме узнают, что вы сторговались с этим убийцей. И никто, даже вы, генерал, – он бросил в его сторону колкий взгляд, – не сможет убедить меня, будто вы сегодня не действовали против интересов империи.

– Вы обвиняете меня в измене, жрец? – загремел генерал.

– Ничего подобного я не говорил. Я просто констатирую, и присутствующие здесь могут это засвидетельствовать, что вы несколько поспешно забываете об акте капитуляции, официально завизированном самыми высокопоставленными лицами империи.

– Я ни о чем пока не забыл, – резко вспылил генерал. – Ни об акте капитуляции, ни о ваших попытках превысить свою власть, отдавая приказы моим солдатам.

ЯнУэль тем временем спешил найти способ убедить эмиссаров, искал неопровержимое доказательство тому, что он действительно Сын Волны. Он все еще отказвался послать за Фарелем. Его совесть проджала настаивать, что он должен самостоятельно отыскать доводы, необходимые для благополучного завершения переговоров.

Доказательство…

В то время как генерал со священнослужителем в напряженном молчании мерили друг друга глазами, фениксиец обратился к своему сердцу и прислушался к спящему внутри Хранителю. Следовало ли ему искать у Феникса помощи? Мысль об этом показалась ему смешной. Что мог доказать огонь, о котором им уже было известно?

Между тем его мысли согрелись от контакта со спящим пламенем Феникса. Он задержался возле него на минуту, очарованный пульсирующим движением и живительным теплом. В его воображении разворачивалась сцена, она была неотчетлива, но мало-помалу он начинал различать подробности, которых никогда не видел прежде. Обычно, если он обращался к своему сердцу, чтобы поговорить с Хранителем, он ощущал только некое излучающее присутствие. Сейчас он видел его, как будто это зрелище было частью его воспоминаний.

Видение принимало форму.

Под телом огненной птицы он увидел песок, потом, дальше, контуры скалистого берега. Он стоял у подножия темных и влажных скал, окружающих маленькую бухту, под небом, затянутым облаками. Он подумал о Харонии, но одновременно различил знакомые и почему-то навевающие покой контуры маленького домика, прилепившегося к краю скалы. Он отдавал себе отчет, что это пытается материализоваться какое-то воспоминание, что этот домик ищет дорогу по сердцу. Он сделал один шаг. Башня, Зал Собраний, эмиссары – все исчезло… Ощущалось лишь поскрипывание песка под ногами, и был виден голубоватый свет в окнах домика. Обернувшись, он увидел слева от себя волнующееся море, грозные волны которого умирали, разбиваясь о берег. Феникс недвижно лежал на песке. Его грудь ритмично вздымалась, выбрасывая маленькие языки пламени. Януэль подошел к нему, но в последний миг отпрянул, испуганный жаром, который исходил от него. Казалось, горячим стал сам воздух вокруг птицы, и юноша обогнул Феникса, чтобы выйти к дому. Он шел медленно, увязая в песке, и по мере приближения до него донеслись отзвуки женского голоса. Он бросился к дому бегом и застыл на пороге, прерывисто дыша.

В домике была всего одна комната. В середине ее возвышалось большое кресло светлого дерева, и в нем сидела женщина.

Его мать.

Он хотел броситься к ней, но удержался, окаменев при мысли, что видение может исчезнуть, если он сделает лишнее движение. Она была не одна. На руках у нее спал ребенок четырех или пяти лет, и она слегка поглаживала рукой его лобик. – Мама… – пробормотал Януэль.

Она его не услышала. Фениксиец увидел позади нее языки бледно-голубого пламени, затоплявшего комнату колышущимся сиянием цвета морской волны.

– Мама, – повторил он громче.

Он понял, что она его не видит, что он для нее не существует… Он подошел к ней близко и попытался дотронуться до нее, но его рука прошла сквозь пустоту.

– Мама… – взмолился он.

Но она смотрела только на спящего ребенка. Яну-эль наклонился, и у него вырвался хриплый крик.

Лицо… это было его лицо.

Веки ребенка дрогнули, и он раскрыл глаза. Их взгляды встретились, и внезапно Януэль ощутил в сокровенной глубине своей души боль, обжигающую огнем. Он взвыл, его мускулы поразил столбняк, и он почувствовал, что падает в черную ледяную воду. Он завыл еще неистовей, начал отбиваться, но от этого погрузился еще глубже. Он употребил на борьбу всю энергию отчаяния, но все было напрасно. Липкая влага затопила его рот, просочилась между губ… Он закрыл глаза, уже понимая, что его уносит смерть.

Боль исчезла в тот самый миг, когда он смирился со смертью, увиденной в глазах ребенка. Ему вдруг показалось, что его тело стало значительно легче. С его лба убирала пряди волос любящая нежная рука. Он вновь открыл глаза и увидел склоненное над ним лицо матери.

– Тебе приснился страшный сон? – прошептала она.

– Да…

Он сознавал, что живет в теле ребенка, что он воссоединился со своим собственным телом, бывшим в тот момент на шестом году жизни. Но сон или что-то другое мешало ему это проверить. Он сознавал себя просто наблюдателем, хотя испытывал при этом самые различные ощущения.

Ребенок плакал. Снаружи море выбрасывало на прибрежный песок тела матросов, это были многочисленные жертвы разыгравшейся бури. На заре мать отвела его туда, чтобы он их увидел, коснулся и смог почувствовать, как требует Харония причитающееся. Он знал, что его мать видела в этом испытание, которое следовало выдержать, чтобы она могла им гордиться, и он послушно прикладывал свою ладонь к мягкой и холодной плоти моряков. Он не мог удержать слез, почувствовав, как невидимый щуп королевства мертвых роется в душах моряков, настигая и давя саму сущность жизни, обрывая тонкую нить, которая еще соединяет их с этим миром.

Несмотря на то что это открывалось ему, когда все уже было кончено, его рыдания лишали Харонию ее зловещего пиршества. Сыну Волны было доступно вырвать у трупов вещество их жизни и оплакать его прежде, чем оно соединится с землей для того, чтобы питать Миропоток. Это магическое усилие оставляло его обескровленным, с бледными губами и помутневшими глазами. Но победа оставалась за ним, и, когда мать несла его обратно в дом на руках, он отдавал себе отчет в том, что познал цену жизни.