В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель

– Ну и что? Кто сказал, что мать должна приносить в жертву свои убеждения ради собственных детей?

– Черт подери, Фил, уж лучше бы это кто-то сделал! – Не дожидаясь ответа, Диана поворачивается ко мне спиной и влетает в дом. Я беспомощно смотрю ей вслед. Ужасно то, что даже если бы я и хотел, то не мог бы ей возразить, потому что понимаю, что она права. Глэсс абсолютно фиолетово, что окружающие думают обо мне, о Диане или о ней самой, и вполне возможно, что это продиктовано именно эгоизмом. Но она не в состоянии повлиять на то, чем, по мнению этих самых окружающих, продиктовано такое поведение. Если Диана борется за уважение в их глазах, то в этой битве ей придется доказать, что один в поле все-таки воин. На меня она точно может не рассчитывать. Мне даже не стоит представлять себе реакцию на то, что я, будучи мужчиной, полюблю мужчину, чтобы еще раз понять, что мнение этих людей для меня значит ровно столько же, сколько для моей самовлюбленной матери.

Бывают такие ночи, которые решают все. Ты ложишься вечером спать, спишь глубоко и спокойно, а на следующее утро просыпаешься и обнаруживаешь, что мир не такой, как раньше. Ты теряешься в догадках, что произошло, ведь солнце встает из-за горизонта точно так же, как вчера, и на стене по-прежнему висит та же картина, которую ты давным-давно хотел перевесить. Жизнь по-прежнему окрашена в те же краски. Лишь после того, как приглядишься, начинает казаться, что они стали на пол-оттенка светлее или, наоборот, темнее, но и это обман: изменилось твое восприятие, потому что сегодня утром изменился ты сам. И именно поэтому ты идешь и перевешиваешь картину.

За этим неотступно приходят и другие изменения. Ты чувствуешь, как они надвигаются на тебя, медленно и непреодолимо, как смена времен года. Им предшествуют то большие, то незначительные события, которые, на первый взгляд, никак не взаимосвязаны, и лишь что-то в глубине твоего подсознания соединяет эти фрагменты, как детали одной большой головоломки, и шаг за шагом, кусочек за кусочком твоему внутреннему взору открывается то, к чему все и шло: рождение из пены нового, отдаленно знакомого и в то же время совершенно чужого тебя.

В один памятный год такая цепь объединила целую череду событий моей жизни, что крупных, что мелких.

Именно в канун его я встретил Николаса на заснеженных ступенях церкви, где потерял свой снежный шарик. Через несколько недель Глэсс потеряла ребенка, которого так ждала. Диана, которая, вопреки моим ожиданиям, восприняла известие о грядущем пополнении не с отторжением или злостью, а с полным безразличием, граничащим со скукой, как ни странно, не находила себе места и более или менее успокоилась лишь тогда, когда Глэсс, потерявшая в ту ночь слишком много крови, после недельного пребывания в больнице вернулась домой.

Я был беспомощен. Случившийся выкидыш поверг Глэсс в такие бездны отчаяния, что весь мир утратил для нее свои краски и открывшаяся серость его погружала в глубокое оцепенение. Достучаться до нее было невозможно. Депрессия начала отступать лишь несколько месяцев спустя – медленно и с трудом, словно отрывая от сердца давнего, дорогого друга. Друга потерял и я – с фарфоровых уст Палейко больше не слетело ни слова, как будто даже кукла умолкла от ужаса, окутавшего дом. Так прошел наш с Дианой тринадцатый день рождения, который никто не стал отмечать, ибо не мог найти в себе даже остатков праздничного настроения. Тереза, которая обычно всегда по этому случаю навещала Визибл, чтобы во всех красках и с тем же неиссякаемым энтузиазмом, что и в предыдущие годы, поведать историю нашего появления на свет, покуда мы с Дианой вгрызались в торт, насквозь протравленный пищевыми красителями, единственный раз осталась дома.

Это был тот год, в который произошло наше сближение с Кэт, – той весной, когда она только ступила на путь тогда еще неумелой и почти безрезультатной борьбы с родительской волей. В школе видеть нас с ней и Дианой, с которой я как само собой разумеющееся делил свою новообретенную подругу, о чем-то шушукающимися или, наоборот, громко смеющимися было привычной картиной. В какой-то момент нашего общения на переменах перестало ей хватать, и однажды она появилась на пороге Визибла, просунув в дверь свое маленькое, румяное от свежего воздуха лицо.

– Вы мне никогда не рассказывали, что живете в замке, – выдохнула она, прежде чем с гордо поднятой головой и видом первооткрывателя прошествовать в прихожую, будто провозглашая все, куда ступала ее нога, своими владениями. Чтобы нарушить запреты родителей, она пускалась на такие хитрости, что ей позавидовал бы незаурядный мошенник. Как только ей предоставлялась возможность удрать из дома, она что в дождь, что в снег через весь город добиралась до Визибла. Чаще всего она добиралась до нас уже без сил, и тогда Глэсс отпаивала ее подогретым ячменным пивом.

Ее присутствие делало наш мрачный дом светлее. Она, в отличие от нас с Дианой, не боялась темных, ветвистых коридоров и заставляла нас играть там в прятки, чтобы снова и снова с громким ворчанием наскакивать на нас из неосвещенных закоулков в самый неожиданный момент. Она научила нас бороться со страхом, превращая ужас в ужасное любопытство. Только дети умеют так жаждать страха. За это я полюбил ее особенно крепко и в знак признательности подарил ей стеклянную бутылочку с песком, собранным на далеких берегах, которую привез мне Гейбл. Песок был мелким и шафраново-желтым. Я просеял его ей сквозь пальцы, приговаривая: «Вот столько ты будешь жить, за каждую песчинку – по одному году. Тогда ты никогда не умрешь».

Обычно Кэт оставалась у нас до тех пор, пока после обеда или ближе к вечеру за ней не приезжал разъяренный отец, чтобы получить дочь обратно. Поначалу он относился к Глэсс как к растлительнице малолетних, и тогда с обеих сторон с уст слетали крепкие словечки, обвинения и угрозы. Эти перепалки доставляли Глэсс немало удовольствия, поскольку у нее был достойный противник. Она по достоинству ценила то, что отец Кэт, в отличие от ее матери, говорил только по существу и всегда оставлял предрассудки за стенами Визибла, каких бы усилий ему это ни стоило, ведь те омывали наши стены, как волны океана, не знающего отлива. В один прекрасный день сопротивление вымотанного выходками своей дочери мужчины было сломлено – вероятно, даже растление малолетних со временем может стать обычным делом. В его общение с Глэсс стали просачиваться дружелюбные нотки. Сам того не заметив, он пал под властью ее чарующего пения сирены. Со времен Битвы у Большого Глаза число безымянных вечерних посетительниц в нашем доме неуклонно росло.

Таким образом, Кэт на вполне законной основе зачастила в Визибл, причем к радости не только моей, но и Дианы. Они мгновенно поладили, что было редким случаем, ведь, как правило, сестра ни за какие сокровища не соглашалась расстаться со свойственным ей недоверием, чтобы так благоволить к постороннему человеку. Но Кэт тщательно прощупывала почву. Долгие месяцы она наблюдала за тем, как мы относимся друг к другу, и незаметно для нас камень за камнем опускался на чаши весов ее ревности. В какой-то момент чаша Дианы перевесила и рухнула вниз. Кэт приходила все реже и реже и вскоре совсем перестала появляться в Визибле, объяснив мне это тем, что Диана стала странной и внушает ей страх; якобы она однажды видела, как та разговаривает в саду с ящерицей; разговаривает с ящерицей! – значит, она просто сумасшедшая.