Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм - Дмитрий Кралечкин

Обычное для Хайдеггера обесценивание «маскировки» и verstellen, сокрытия того, что уже было открыто или может быть открыто, подталкивает к такому же обесцениванию «заговора», который как термин встречается, в частности, в семинаре о Пармениде[57]. Действительно, заговор всегда представляется чем-то производным, искусственной попыткой создать тайну там, где ее могло и не быть. То есть заговор – лишь один из примеров махинаций и манипуляций. Однако эта оценка не окончательна. Не оказывается ли Хайдеггер именно в позиции своего письма, вынесенного в секретное пространство дневников и трактатов, все больше заговорщиком, который, правда, готовит заговор другого, онтологического толка? Более того, не является ли сама история бытия не чем иным, как историей заговора, что косвенно подтверждается производной фигурой еврейского заговора, выписанного именно как момент истории бытия?

В исследовании Люка Болтански «Тайны и заговоры»[58] для объяснения распространенности теорий заговора к началу XX века и появления детективных и шпионских жанров вводится конструкция очевидно онтологического типа. С одной стороны, есть мир, а с другой – реальность. Реальность – то, что конструируется все более жесткими политиками национального государства, например в экономике (планирование, национальные банки и т. д.) и массмедиа. Следуя отчасти за Фуко, Болтански представляет свою теорию модернизации как незавершенного, неполного процесса: модернизация и модернизм возможны там, где реальность еще не вполне совпадает с миром, поскольку последний – это просто то, что не укладывается полностью в официальные репрезентации. Например, финансовый крах 2008 года стал событием «мира», а не реальности (не «реальным» событием), поскольку его причины не получили отображения в официальных репрезентациях и были восстановлены лишь постфактум. В социальном мире даже сейчас может случиться нечто такое, что не сводится к реальности, что ставит под вопрос ее саму, вызывает к ней недоверие. Мир – это не столько то, что «за» реальностью, сколько прореха в реальности (лакановские обертоны такого определения очевидны, но для Болтански и данного обсуждения не столь важны). Мир состоит из всех тех причин, которые не могут считаться причинами, поскольку одна из задач официальных репрезентаций – определять, что может быть причиной для такого-то следствия, а что – нет (например, невозможно вылечиться, используя неофициальные лекарства, услуги знахарей и т. п.), то есть мир оказывается одновременно избытком по отношению к реальности и ее собственным недостатком, который, однако, невозможно присвоить. Распространение теорий заговора, детективных жанров и одновременно рождение социологии – все это следствия попыток сконструировать реальность, которые не могут быть вполне успешными. Соответственно, представление о самой возможности заговора конструируется как искаженная проекция самих усилий по конструированию реальности (то есть в этом смысле теории заговора всегда «критичны» по отношению к легальной реальности) и одновременно как обесценивание официальности реальности, ведь если есть один проект по такому конструированию, то может быть и другой. Эпистемологическое место самого концепта «заговора» сближается с позицией социологии как науки, которая такими авторами, как Карл Поппер, принципиально отрицающими какую-либо коллективную агентность, отвергается в качестве варианта заговора (вместе с марксизмом и т. д.).

Различие мира и реальности (или реального и реальности) интересно тем, что оно не выходит за пределы общего модернистского словаря, исчерпывающего возможности самоописания модернизма (и в этом смысле постмодернизм представим просто в качестве акцентирования такой ограниченности и замкнутости, перформативного эффекта самоописания словаря в его собственных терминах). Так, Ален Бадью указывает на то, что весь XX век проходит под знаком «страсти реального»[59], навязчивого поиска реального как такового. Оппозиция мира и реальности уже говорит о том, в каком направлении должен идти поиск: реальность дана, тогда как мир является тем, что не может быть данным, хотя постфактум даны его производные (войны, кризисы и т. п.). Речь о том, что распределение причин и агентов в этом зазоре между миром и реальностью всегда осуществляется постфактум, и именно в нем и появляется понятие заговора, позволяющего описывать в качестве агентности то, что, возможно, вообще ее не предполагает и даже не имеет причин. То есть это определенная рационализация такого разрыва, но в то же время и его проекция в сферу собственно легальной рациональности. Заговор позволяет сохранить агентность, а потому выполняет терапевтическую, успокоительную функцию, ведь в конечном счете гораздо лучше, если за необъяснимыми явлениями скрывается чья-то злая воля, чем вообще ничего.

Важно, что заговор всегда «меньше» больших социальных сил или классов, так что он радикально расходится с любой логикой класса и авангарда – его могут составлять представители разных классов, оставляя последние без изменений. Союз (или даже заговор) Хайдеггера с теорией заговора носит одновременно концептуальный и нарративный характер. С одной стороны, его неприязнь к калькуляции и расчету строго вписывается в общую модернистскую конструкцию реальности и мира, в которой подозрение вызывает все, что лишь числится существующим. Недостаточно числиться существующим, нужно еще существовать – этот тезис можно было бы отнести уже к «Бытию и времени». Этого общего неприятия того, что лишь числится, еще недостаточно для более содержательного сближения с заговором, в том числе в «Черных тетрадях», но последнее можно объяснить тем, что, отказавшись от «антропологической» перспективы фундаментальной онтологии, Хайдеггер все же не был готов расстаться с горизонтом агентности как таковым и перейти к более или менее натурфилософскому (или идеалистическому) описанию бытия, совершенно не зависящего от Dasein. Разумеется, подвешивание антропологических или индивидуальных атрибуций Dasein’а было одним из главных остраняющих актов в экзистенциальной аналитике Хайдеггера (описать человека так, словно бы это не человек, то есть не одно из сущих, выделенное в качестве отдельного рода, в данном случае человеческого), однако такого подвешивания оказалось все же недостаточно – так или иначе, читателям удобно считать, что речь идет о «человеческой реальности». Соответственно, Хайдеггеру необходимо было перейти к не-трансцендентальному описанию бытия, например ввести Dasein как фигуру бытия народа, что указывает на очевидное решение: оставить агентность, но убрать ее привязку к «реальности» или к «сущему» и в то же время не возвращаться к агентности самого бытия (той или иной идеалистической инстанции). Стратегия после «поворота» – это стратегия подвешенного решения, третьего пути: «да» агентности (или решению), но «нет» любым онтическим и метафизическим инстанциям, эту агентность реализующим. Таким образом, двигаясь в направлении одновременно деметафоризации (Dasein – не метафора человека), деантропологизации (Dasein – не индивидуальный человек) и денатурализации (бытие как Seyn – не то, что «есть»), Хайдеггер заходит в крайне узкий коридор решений, в котором он как раз и встречает заговоры, то есть такие инстанции актов и решений, которые принципиально не поддаются учету. Они есть, но не числятся, соответственно, именно поэтому официальное академическое знание не располагает никакими сведениями о них – а потому можно использовать и откровенные подделки вроде «Протоколов сионских мудрецов».