Треугольная жизнь (сборник) - Юрий Поляков

В течение двух месяцев Чернецкая вела себя так, словно между ними вообще ничего не было и быть не могло. Башмаков уже начал склоняться к мысли, что стал жертвой одноразового бабьего каприза. Но вдруг во время майских посиделок Нина Андреевна, рассуждая о вырождении труппы «Таганки», коснулась под столом башмаковского колена. А потом, выслушивая гневную отповедь таганского фаната Каракозина, горячо поддержанную Люсей, она шепнула Башмакову на ухо, что собирается сегодня полить у подруги цветы.

Полив цветов происходил довольно редко и, как правило, приурочивался к праздничным посиделкам. Но как-то раз любовники задержались на работе допоздна, заперлись в лаборатории, жадно целовались и после долгих уговоров Башмаков, сметая канцелярские принадлежности, завладел Ниной Андреевной прямо на своем широком замзавотдельском столе. На следующий день Чернецкая отводила от стола глаза, краснела и вообще старалась не смотреть в сторону этого двухтумбового ложа любви. Больше она никогда не уступала Башмакову в лабораторных условиях.

Зато вскоре ее мужа положили в больницу на обследование. Сын Рома уехал в пионерский лагерь. И они поливали цветы каждый вечер в течение целой недели. Башмакову пришлось соврать Кате, будто в лаборатории проходят стендовые испытания. Жена на это заметила, что, оказывается, в научных учреждениях такой же антисемейно-ненормированный рабочий день, как и в райкомах, а в результате Олег Трудович от переутомления плохо выглядит.

Еще бы! К концу этой «страстной» недели Башмаков чувствовал себя совершенно опустошенным, да и Нина Андреевна была полуживой. От женского восторга она обычно рыдала в голос и даже иногда могла потерять сознание, о чем честно в самом начале их связи предупредила любовника. В последний день, накануне выписки мужа из больницы, они просто решили отдохнуть в постели. Отдыха, конечно, не получилось…

— Звереныш, а знаешь, чего я хочу? — спросила она, склонившись над ним и умиротворенно поглаживая волосатую башмаковскую грудь.

— Чего?

— Я хочу от тебя ребенка!

— Только ребенка?

— Нет, еще я хочу за тебя замуж. Подумай об этом!

— Думаю…

— Нам ведь будет хорошо вместе! Даже звезды это подтверждают…

— В каком смысле?

— Ты — Телец. А знаешь, с кем у Тельца самый счастливый союз?

— С кем?

— С Девой! Со мной, глупенький! А ты будешь хорошо относиться к Роме? Ты знаешь, он чувствует каждый раз, когда я возвращаюсь от тебя. Даже ревнует и капризничает…

— Ты серьезно?

— А ты хочешь, чтобы все это, — она указала на свое темное остывающее лоно, — было несерьезно?

— А муж?! — невольно воскликнул Башмаков, и на его лице с глупой достоверностью отразился весь ужас перед возможными непредсказуемостями.

— Испугался? — засмеялась Нина Андреевна. — Не переживай — муж выписывается из больницы. Ему стало гораздо лучше. И у него новый роман… в новеллах.

Возвращаясь домой после встреч с любовницей, Олег Трудович обыкновенно напускал на себя деловитую сумрачность, чтобы не выдать радостную утомленность плоти и счастливый сквознячок в сердце. А ложась в супружескую постель, всегда демонстрировал дежурный интерес к жене, почти никогда не вызывавший ответного отклика, а в лучшем случае вопрос:

— Замотался?

— Угу.

— Я тоже, как собака. Тунеядыч, давай не сегодня… У меня завтра городская контрольная.

— Кать, а ты кто у нас по знаку?

— Да ну тебя к черту!

За годы работы в школе у Кати, все еще худенькой, как девочка, начал вырабатываться особый стиль классной дамы — четкие, почти военные движения, командный, с обязательной недоволинкой голос и профессионально укоризненный взгляд, способный довести до слез даже закоренелого двоечника-хулигана. В первые годы Катя, окончив занятия, снимала эту преподавательскую шкурку, вешала на гвоздик где-нибудь в учительской и шла домой трепетная, беззащитная, готовая плакать по ночам от каждой башмаковской пакости. Со временем шкурка приросла к телу и загрубела.

В первые, достаточно медовые годы у них с Катей все было хорошо и даже имелась такая игра: утомленная, но не насытившаяся Катя задумчиво спрашивала:

— Ну, кто еще хочет учительского тела?

— Я! — объявлял Башмаков: после многолетних «недолетных» страхов он страшно возгордился своей безотказностью.

— А как же нам разбудить спящего царевича?

— Точно так же, как разбудили царевну!

И разбуженный царевич совершал чудеса, а в привычных, почти рутинных движениях обретался вдруг восторг неземных судорог. Потом восторг постепенно превратился в заученное удовольствие, а еще некоторое время спустя лежащее рядом учительское тело стало вызывать в лучшем случае нежное равнодушие.

Восторг вернулся только с Ниной Андреевной. Башмаков все чаще стал сравнивать Катю с любовницей, и, надо сказать, не в пользу жены. Когда они с Катей ссорились из-за ерунды — невымытой посуды или Дашкиных проказ, — Олег Трудович садился перед телевизором и начинал представлять себе, как однажды на глазах рыдающей Кати он соберет вещи, поедет к Нине Андреевне; позвонит в дверь, и та бросится ему на шею:

— Звереныш!

Ее муж как-то выпадал из всех этих умопостроений. Месяца через два после того памятного разговора о ребенке Нина Андреевна заболела и не появлялась на работе четыре дня, а когда появилась, похудевшая и побледневшая, Башмаков повел ее в обеденный перерыв в беседку возле Доски почета и спросил:

— Что случилось?

— Ничего особенного. Муж не захотел второго ребенка.

— Ты?.. — опешил Башмаков.

— Нет — ты! — с ненавистью ответила она.

После этого разговора они не поливали цветы полгода. Эту полугодовую размолвку в лаборатории, конечно, заметили. Даже Уби Ван Коноби зазвал как-то Башмакова к себе в кабинет и после некоторой заминки попросил:

— Олег Трудович, вы уж как-нибудь поласковее с Ниной Андреевной. Все-таки у нее муж-инвалид…

А потом все вернулось, хотя, конечно, вернулось не все, несмотря на то что Нина Андреевна, плача на груди Башмакова, обещала ждать до конца жизни, когда бы он ни решился. Он даже жалел, что Катя больше не выгоняет его из дому. Тогда все было бы проще. Тогда второй побег давно бы удался и не было бы, наверное, никакой Веты.

Если бы да кабы…

Эскейпер подошел к книжным полкам, развешанным по стене в шахматном порядке. Это была идея жены: таким образом получались ниши, куда можно было поместить большие альбомы, керамику, сувениры и прочую украшательскую никчемность. Две ниши были заполнены Катиной коллекцией гжели. Она начала собирать эти ультрамариновые фигурки, вазочки, розеточки давным-давно, после того, как свозила класс на экскурсию в Гжель. В школе скоро проведали об этом увлечении — и коллеги, но особенно родители, зная Катину строгость, стали к праздникам и просто так, от полноты душевной, делать взносы в ее коллекцию. Мерзавец Вадим Семенович подарил Кате свое ультрамариновое сердце на подставке, пронзенное золотой стрелой. К пятнадцатилетию педагогической деятельности ей преподнесли большой, размером с трехлитровую банку, фаянсовый самовар, увенчанный самостоятельным заварным чайничком и укомплектованный шестью гжельскими чашечками на блюдцах, а в чашках — маленькие золоченые ложечки. Башмаков к двадцатилетию свадьбы, учитывая профессиональные интересы супруги, вручил Кате фаянсовую иллюстрацию к «Евгению Онегину» под названием «Раненый Ленский»: молодой бакенбардистый мужчина полулежит на ультрамариновом снегу, с грустью глядя на выпавший из его руки наган.