Роковая Маруся - Владимир Качан

Поэтому (смешно и стыдно!) иногда даже в темных, загаженных подъездах, облагораживая их на короткое время запахом Машиной «Шанели»; иногда в театре, в «мертвое» время между репетициями и спектаклями, поминутно трясясь, что кто-нибудь войдет и увидит; иногда в кафе – просто посидеть, посмотреть, поговорить, подышать, за руку подержать, а один раз (о ужас!), когда зуд страсти стал и вовсе нестерпимым, – в этом же кафе, запершись в мужском туалете, в антисанитарных условиях… – черт знает что, страшно вспомнить!.. Если бы советский аристократ Ленчик узнал или даже увидел, все равно не поверил бы своим глазам, что Маша, царица… в подъезде, в туалете… – да он бы просто с ума сошел!

И, поскольку было так, счастье обладания было, мягко говоря, неполным, им все время друг друга не хватало, а значит, «костер любви» (это из песни опять) пылал с неистовой силой. В общем, красиво развивался роман, я бы даже сказал – весело. Так прошла вся зима, а весной театр поехал на гастроли, в город Одессу…

Итак, что мы имеем? Одесса, гастроли, весна, море, каштаны, любовь, а также долгожданная возможность наконец принадлежать друг другу всецело и без остатка, роковая, однако, возможность, в чем мы с вами вскоре и убедимся.

Они ходили по городу, взявшись за руки; они не расставались ни на минуту. У Маши был одноместный номер, и ночевали у нее. Ночи, разумеется, были безумными и волшебными, для сна оставалось всегда час-два, не больше, все остальное время уходило на любовь страстную, чувства нежные, слова пылкие… Долго так продолжаться не могло: слова начали повторяться, чувства – притупляться, да и «заниматься любовью» сутками напролет могут разве только кролики. Коке с Машей иногда и ночей было мало, они, бывало, и днем прибегали в номер и бросались в постель с жадной торопливостью, будто завтра – война, и уже никогда ничего не будет. Ну, а дни… дни были наполнены уютным домашним лиризмом, обаятельными шалостями, милыми знаками внимания. И всюду и всегда они были вместе: спали вместе, ходили на море вместе, ели вместе. Вот только…ели вместе они, пожалуй, напрасно… И сейчас мы увидим – почему…

Несмотря на полную близость и взаимопознание, Маша зачем-то продолжала сохранять перед Кокой тот самый образ неземного существа, которому все земное и низкое – чуждо; которое размножается только пыльцой или почкованием; которое даже не пользуется туалетом, потому что ест и пьет только в силу печальной необходимости поддерживать жизнь в своем грациозном организме. Туалет якобы был не нужен, потому что весь минимум продуктов, потребляемых Машей, превращался в энергию. Энергию любви! Тяжелый образ, да и ненужный вовсе в теперешней фазе их отношений, но Маша почему-то упорно из него не выходила. Она будто не сознавала, что все основные компоненты этого образа рушились по мере их знакомства, и цепляться за них было уже глупо. Первым, еще давно, отпало то, что Маша не нуждается в естественных отправлениях и не ходит в туалет, потому что Кока ведь подслушал случайно тогда в коридоре театра, что она это все-таки делает и, более того, хочет этого иногда в самый неподходящий момент. Вторым ушло то, что близость осуществляется только пестиками и тычинками, так как у нашего героя уже было с ней добрых пять десятков случаев в этом усомниться. И наконец, в славном городе Одессе предстояло пасть еще одному редуту Машиной сказки.

Это произошло где-то уже к концу гастролей. К этому времени Кока от постоянного недоедания, недосыпания и интенсивной половой жизни стал походить на уличного мартовского кота, худого, драного, с фосфоресцирующими, безумными глазами. От недоедания – потому что ему не давали есть. Кто? Да Маша, разумеется. День начинался с завтрака в буфете гостиницы. После трех-четырех ночных актов Кока ужасно хотел есть. И когда они приходили в буфет, Кока был готов слопать все меню; он вожделенно мечтал хотя бы о яичнице из трех, нет!.. пяти яиц и непременно с ветчиной. – «Ну, Машенька, что возьмем?» – весело спрашивал Кока, выбрасывая слова между голодными спазмами, И неизменно получал один ответ: «Возьми себе, Малыш, что хочешь, а я, пожалуй – творожку». И так изо дня в день, из утра в утро…

И каждый день Кока сдерживал стон и не брал себе ничего, что хотел, а брал тоже творожок, потому что хотел соответствовать: как это так? – она, такая воздушная, вся духовная такая, – будет творожок, а он, стало быть, грязное животное – будет под ее сочувствующим и, может быть, даже – брезгливым взглядом – мясо грызть, яичницу трескать? Нет! Он тоже будет творожок, только хлеба побольше и несколько кусочков, пока отвернулась – с собой; он тоже будет воздушный и неземной; он тоже будет не от мира сего; дух одержит верх над низменной плотью, и не уступит он Маше в духовности, пусть она знает, что жрать для него – не главное.

Вот Кока и становился все воздушнее и воздушнее, все духовнее и духовнее; он нервно вздрагивал и чего-то пугался, когда просто шел по улице; на него уже нельзя было посмотреть без невольной сострадательной гримасы на лице: О господи! Что это идет? Надо же, до чего себя довел!.. Обед и ужин были для него такой же смертной мукой. Когда они приходили в тот же буфет или другую столовую, Кока, уже с безнадежным отчаянием, спрашивал: «Маша, тебе опять творожок? Или, может?..»

– Нет, нет, – всегда отвечала она, – мне только творожок, Малыш, ты же знаешь. – И с мягкой укоризной смотрела на него: мол, не можешь ведь ты заподозрить, что я стану есть мясо убитых животных… О-о! Этот творожок! Его мать и всех родственников творожка – сырков, творожных паст и творожных масс!!! Послать бы их далеко, далеко, к их родимой матери – корове! А саму эту корову прибить и закопать! Нет! Не закопать, а превратить в говядину и поступить с ней, как полагается нормальному мужчине! Но нельзя, нельзя, черт возьми! Первобытным мужчиной разрешается быть только в постели с Машей, а вот в столовой – никак, никак!…

Нетрудно себе представить, как Кока через две недели ненавидел творожные изделия; можно понять, почему он потом несколько лет не мог смотреть не только на творожок, но даже на сыр и кефир.

В конце концов случилось то, что и должно было случиться. Был обед в диетической столовой, в которую Маша каждый день Коку таскала. Эту столовую Кока «любил» больше всех, там он чаще всего в компании желтолицых язвенников и пенсионеров вкушал гороховый суп, овощное рагу и этот сволочной творожок. Он уже серьезно подумывал о том, чтобы разыскать телефон этой столовой, позвонить из автомата и через носовой платок измененным голосом сообщить, что в ней заложена бомба. Хотя, с другой стороны, кому может понадобиться взрывать эту обитель желудочной скорби… Но, может, поверят, и тогда – хоть день перерыва…

Гороховый суп Кока уже выпил, овощное рагу проглотил за пять секунд, и теперь с ненавистью ковырял творожок. Маша свой уже успела съесть, потому что от супа и рагу отказалась, и терпеливо ждала Коку, нежно наблюдая, как он доедает полезное и не отягчающее желудок благородное блюдо. В Коку оно уже не лезло, и он, виновато отодвинув творожок, сказал Маше: «Больше не хочу, пойдем».

– Наелся? – ласково спросила Маша.