Смотри: прилетели ласточки - Яна Жемойтелите

Остатками трезвого ума Наденька прикинула, как же этот Бочкарев был старым знакомым Вадима? Бочкарев был из другой жизни, в которую Вадим не заглядывал. Впрочем, это было вовсе не важно. Воздух дышал весной, насквозь просвеченный солнцем, тем страшней представлялась смерть, звучащая диссонансом внутри вселенского ликования.

– Почему не отпевали? – задала она вопрос в пространство, но тут же подумала, что никто не знал, наверное, принял ли Вадим крещение или же до смерти оставался еретиком, как его отец Петр Николаевич.

На следующий день она все же заказала сорокоуст, потому что вряд ли кому-то еще в целом мире было дело до грешной души раба Божьего Вадима, которого Боженька задумал человеком изначально добрым. А что было в нем злого, так то сам Вадим почерпнул из мира, пытаясь уцепиться за жизнь, и умер как собака, никого не предупредив, забившись подальше от всех в свою конуру, потому что нет у человека преимущества перед скотом!

Еще через день позвонил нотариус Бочкарев: «Что же вы, Надежда Эдуардовна, не заходите?» – «А надо?» – «Непременно надо». Она зашла в эту контору под вечер, перед самым закрытием, не испытывая большого желания подписывать какие-нибудь формальные бумаги.

В конторе пахло кофе. Нотариус Бочкарев восседал в кожаном кресле, как грозный судия, с ничего не выражающим лицом, будто высеченным из камня. Наверное, смерть для него была только заключительным юридическим актом бытия вне эмоционального содержания. И столь же ровным, ничего не выражающим, скрипучим голосом нотариус Бочкарев начал перечислять, что все недвижимое имущество Вадим Сопун завещал своей дочери Надежде Вадимовне Сопун, как-то: двухкомнатную квартиру, дом на Старой Петуховке… Она слушала невнимательно, заглядевшись в окно на птиц, рассевшихся на проводах. Нотариус Бочкарев также сообщил, что Надежда Вадимовна Сопун наследует авторские права на произведения Вадима Петровича Сопуна, и наконец подытожил:

– А опекунство над Надеждой Вадимовной Сопун до ее совершеннолетия Вадим Петрович Сопун доверил своей бывшей супруге Надежде Эдуардовне Балагуровой.

– Что?

Оторвавшись от бумаг, нотариус поднял глаза на Надежду Эдуардовну:

– Вы знали об этом?

– Нет, – она по-настоящему растерялась. – То есть он как-то обмолвился, что боится умереть, потому что Наденька тогда одна останется…

– Вадим Петрович поспешил оформить завещание, потому что у него обнаружили запущенную болезнь сердца. Осталось уладить некоторые юридические формальности, а потом – забирайте девочку и воспитывайте! Наденька теперь ваша. При желании можете удочерить, – на каменном лице нотариуса мелькнуло подобие улыбки.

– Так это правда? – она сглотнула подступивший к горлу комок.

– Осталось уладить формальности, – повторил нотариус. – Но вы не переживайте, я буду всячески содействовать…

«Я буду всячески содействовать…» Да он что, не умеет выражаться по-человечески? Выйдя на крыльцо, на свежий, промытый теплым дождем воздух, Наденька промокнула платком счастливые слезы. Что-то ты, мать, плакать пристрастилась в последнее время, а это нехорошо. Держаться надо, стоять до последнего, как некогда учила советская классика.

Птицы весело чирикали, шныряя между проводов и будто норовя воссоздать подобие простой мелодии на нотном стане. И тут Наденька неожиданно вспомнила: «Смотри: прилетели ласточки!» – «Иди ты, действительно ласточки!» Она рассмеялась в голос солнцу и яркому небу. Подарку, который уже после смерти сделал ей Вадим Сопун.

Самому щедрому подарку в ее неуклюжей, нескладной жизни.

1

В сердце осени, когда тополя заводской аллеи, ведущей к главному корпусу, обсыпало пронзительно-желтыми, яркими, как электролампочки, листьями, возникла иллюзия торжественности, пафоса трудового будня. Вдобавок во дворе возле самой проходной стоял гипсовый рабочий с корабельным винтом в руках, да еще главный корпус украшала надпись: «Спасибо за труд!», читавшаяся издалека. Однако стоило пройтись этой аллеей каких-нибудь сто шагов, как открывались мертвые корпуса цехов с запыленными стеклами и линялыми фасадами, похожими на засморканные носовые платки, между которыми едва читалась железнодорожная колея, заросшая бурьяном…

– Вот корпус «П», там транспортный участок, это центральный склад… – пояснял на ходу дедок в рябой черно-белой кепке, которого Лешке определили в наставники. – Хотя я уже и не знаю, что там они на центральном складе хранят. Цветмет, наверное, как везде. От всего завода осталось-то человек двести, считай, вместе с администрацией и собаками.

– Как же? А я недавно читал, что завод получил госзаказ на ремонт военных крейсеров… – Лешка не мог справиться с растерянностью от зрелища разрухи и обилия ржавого железа, в беспорядке разбросанного по всей территории. Он ожидал иного. Тайно даже надеялся, что из шума станков прорастет «Болеро» Равеля или, по крайней мере, напористая ритмика Свиридова – «Время, вперед»… Но здесь время остановилось. Хотя завод именно так и назывался: «Вперед».

– Это кто там про госзаказ пишет? – хохотнул дедок. – Наверняка директор наш пишет. А на самом деле стоит на ремонте один кораблишко. Видать, последний, а потом… – он безнадежно махнул рукой. – Ну, еще пластиковые лодки выпускать взялись. Криволапенко, как только директором стал, собрал всех, кто еще в живых остался, и говорит: вместе будем восстанавливать производство. И что из этого вышло? Криволапенко-то по специальности животновод, ему бы только коров осеменять, а он сунулся корабли строить.

И дальше, пока дедок вел Лешку по территории завода, все ярче рисовались запустение и тщета человеческих усилий, которые пожирала тотальная беспощадная ржавчина, выплеснувшаяся, казалось, наружу из разрушенных цехов. Ржавчина сожрала не только индустриальную музыку, но и обычную человеческую жизнь, всегда сопровождавшую любое производство. Пустыми глазницами смотрело на корпус «П» двухэтажное зданьице с треснувшей табличкой «Библиотека», на балконах бывшего спорткомплекса примостились робкие деревца…

У Лешки перед глазами еще стояло лицо начальника охраны, который только что принял его на работу в питомник завода «Вперед». Круглоголовый, бритый под ноль дядька с бульдожьей челюстью и вздернутым носом не стал вдаваться в расспросы, почему Лешка идет в кинологи и есть ли у него опыт работы с собаками. Он просто велел заполнить анкету, ознакомил с распорядком патрульно-дозорной службы, а потом на полном серьезе произнес: «Вам доверяют охрану не просто заводской территории, а тридцать гектаров русской земли». В тот момент Лешка подумал, что дядька ведь наверняка фашист, черная форма и высокие армейские ботинки только усиливали сходство.

– Колян! – дедок на ходу помахал некоему хлипкому человеку в фуфайке, который направлялся с ведром к воротам корпуса «П», как называлось на схеме завода здание красного кирпича с пыльными глазницами окон. Над входом сохранилась надпись «Планы капитального строительства выполним досрочно». Хлипкий обернулся и застыл в ожидании, поправив кепочку, сползавшую на глаза.