Снайпер в Чечне. Война глазами офицера СОБР - Екатерина Наговицына

— Климчик, щас, — шепнула я скорее себе и, схватив «Винторез», прильнула к оптике, выискивая нужную мне цель. Гранатометчик, бросив тубус, бежал, мелькая среди деревьев, пытаясь укрыться за скальником. Выстрел. Гад споткнулся и, с хрустом подломив под себя кустарник, медленно завалился набок. Ну и пес с ним!

Теперь надо собраться, не смотреть на горящий остов, сконцентрироваться на помощи Климу. Поднимаю с земли жгут и начинаю перетягивать руку у плеча. В это время послышался какой-то шелест сзади, в кустах, легко, как ветерок пронесся, резко разворачиваюсь и… чему-то удивляюсь. Не пониманием, не мозгом, а каким-то внутренним чувством. И в это время умер Клим. Пуля попала ему в голову, запрокинув лицо к безразличному небу. А я ухожу нырком в сторону и делаю выстрел в сторону кустов.

«Неужели обошли?» — пронеслось в мозгу, кидая в холодный пот. Но нет, никого. Видимо, на самом деле ветер.

А через четверть часа остатки боевиков, отработавшие себе хороший заработок, свалили в зеленку. Колонна была отбита, хоть и сильно потрепана. Бой завершен.

* * *

И вот теперь я дома, а Клим, Костя и еще несколько парней — в цинках. И понимаешь, что «груз двести» — неотъемлемая часть войны, но все равно привыкнуть к этому довеску не можешь. Не принимает его сердце. Болит, отторгает. Из-за этого не спится ночами и муторно вот такими промозглыми утрами. И вроде умом все знаешь, а принять не получается. Нужно время. Но какое же это тяжелое время! С натугой, медленно ворочаются шестеренки, отсчитывая минуты. Полгода командировки пронеслись быстрее, чем эти три дня по возвращении домой. Жаль, что Марьян сейчас далеко, он бы нашел нужные слова, которые несут в себе нечто большее, чем просто набор звуков. Они несут в себе принятие. Марьян тоже терял и знает цену успокоения. Буду надеяться, что зайдет Васька, расскажет про семью, сына, работу. А я не знаю, смогу ли я ему рассказать про Кинга, Клима, про засаду, подбитый бэтээр, сгоревший «Урал» и недопетый блюз.

* * *

Как будто услышав мои мысли, днем, после обеда, зашел Буга. Ничего сверхъестественного. Он всегда приходил после моих командировок. Приносил ключи, которые были доверены ему вместе с поливкой цветов, почтой и оплатой счетов. Рассказывал новости нашего района, передавал приветы и со скрупулезностью ответственного человека давал расклад по квитанциям и расходам. Сегодня же появился какой-то весь подавленный. Прошел на кухню и несвойственным для него движением достал из внутреннего кармана куртки бутылку водки и сверток с аккуратно сложенными его женой бутербродами с сыром и колбасой.

— Я все знаю, — сказал, не глядя мне в глаза, как будто каким-то образом был причастен к моему горю.

Открыл бутылку, разлил водку, развернул бутерброды, и тут я почувствовала голод, впервые за последние дни. Мы выпили по одной. Я молчала. Не знала, что сказать. Но была рада тому, что Буга все знает и мне не надо искать слова для объяснения случившегося. В такие моменты все сказанное кажется жутко фальшивым и казенным.

— Мне Марьян позвонил, — объяснил он свое появление и осведомленность. Разлил по второй. Выпили. Я с ногами залезла на подоконник. Он посмотрел на меня и вдруг спросил: — Как же так, Лайка?

Я молчала, понимая, что этот вопрос не требует ответа. Да и не было его. И Васька, и я это прекрасно знали. Просто там война.

Выпили по третьей. Буга закурил, глядя себе под ноги. Я же вдруг по-новому взглянула на своего друга детства. И он, весь такой немножко несуразный, добродушный, начинающий полнеть и лысеть, одетый в извечные джинсы и мягкий, домашней вязки свитер, показался таким родным, таким замечательным и самым лучшим другом на свете. Как здорово, что судьба нас не развела. И пусть он гражданский, пусть никогда не служил, по поводу чего мы с Марьяном иногда над ним подшучивали, но вот сейчас сидит здесь со мной, все знает, понимает и не пристает с глупыми расспросами.

Василий докурил. О чем-то подумал и достал из кармана аккуратно вырванный тетрадный лист, видимо, из тетради Маратика. Развернул, там были записаны какие-то координаты.

— Вот, Лайка, адрес. Знаю, что сидишь здесь, маешься, тоскуешь. А ты поезжай. Про место это я от Павла знаю, он там был. Это туристический отель, гостиница в горах на Алтае, почти у границы с Монголией. Про нее легенды ходят, что стоит она на разломе силы и не каждый до нее дорогу найти может, но тот, кто все же добирается, то заново себя обретает. Новый смысл находится. Ответы на вопросы. Самые сокровенные желания сбываются. От болезней тяжелых — лечит. А главное — отпускает там. От войны, от горя, уныние уходит. — И, посмотрев на меня с теплотой, повторил: — Езжай, Лайка.

Кивнула, не уверенная, что куда-то поеду, по крайней мере сейчас, а лишь для того, чтоб успокоить Ваську. Он улыбнулся, и на щеках у него появились ямочки. Водку мы допили, и он засобирался домой. Уже в дверях обернулся и сказал:

— А мы с Оксанкой ребенка ждем. Сказали, что девчонка будет.

После его ухода в квартире стало как-то до невозможности тихо. Я проводила его взглядом через окно, пока он не скрылся из вида, затем взяла листок с адресом, прочитала, помедлила, затем аккуратно свернула по сгибам, вложила в карман полевки, подхватила в коридоре так и не разобранный рюкзак, бушлат и вышла из дома.

* * *

Двери с шипением и скрежетом отворились. Пропустив вперед двух тихонько причитавших и покрякивающих старушек, в узкий проем на свободу из душного нутра, цепляясь рюкзаком, протиснулась и я. Железные створки за спиной с клацаньем упустившего добычу капкана захлопнулись, и автобус, оставляя за собой сизый шлейф выхлопных газов, не спеша затрясся дальше по грунтовой дороге. Я же с удовольствием, полной грудью вдохнула холодный острый октябрьский воздух, поудобнее перехватила рюкзак и огляделась. Надо было разобраться, куда идти дальше. Указателей не было, но вдалеке, выглядывая из-за деревьев, виднелась деревня, куда, косолапя и переваливаясь, но довольно резво семенили автобусные бабули. Я пошла следом по слегка раскисшей дороге, щедро пересыпанной опавшей листвой. Полуденное солнце тускло проглядывало через затянувшие все небо облака, а вокруг стояла звенящая тишина, которая всегда поражает любого городского жителя. У крайнего дома на сваленных бревнах сидела маленькая алтайская девочка лет шести и, жуя большую горбушку черного хлеба, щедро пересыпанную солью и облитую подсолнечным маслом, лениво наблюдала за несколькими козами, которые паслись рядом. Не знаю почему, но я подошла к ней и спросила, как пройти к туристическому домику. Она внимательно посмотрела на меня и махнула в сторону виднеющихся вдали гор.

— Там. За полем. У самой большой лиственницы тропа начинается. Только до дома далеко. Сегодня не дойдешь.

Я благодарно кивнула, не удивляясь ее по-детски непринужденному обращению на «ты», и уже хотела идти в указанном направлении, но девочка окликнула:

— На! — и протянула мне половину от своей краюхи хлеба.

Я взяла. Опять кивнула. Откусила. Хлеб был вкусный, домашний. Поблагодарила и пошла к виднеющемуся у края поля дереву. Больше меня не окликали.