Двенадцать раз про любовь - Моник Швиттер

И что, такая вот тонкоклювая кайра пролетела сейчас надо мной? Поздней осенью? С Гельголанда в Гамбург? Кайры – птицы морские, они часто зимуют в открытом море, но летают плохо. С их недоразвитыми крыльями легче грести, чем лететь. Форма тела, как у пингвина, – результат их адаптации к жизни на море. Нет, что-то не верится, что это была кайра.

Тогда кто?!

«Смотри, не упади!» – кричу я вслед птице, чью грудь не успела разглядеть, ловлю вопросительный взгляд моей собаки и, не зная, что сказать, щелкаю языком, она покорно кивает. Я кручу педали, надеясь, что собака следует за мной по тротуару. На дорогу я не гляжу – всматриваюсь в небо, но там никого. Холодный чистый воздух. Зимний воздух. Что нас ждет? Соседи превращаются в кредиторов. Пингвины летают. Вот! Вот же он!

Он пролетает над стройплощадкой – еще пару дней назад здесь была кондитерская фабрика, а теперь возводят жилье премиум-класса, – мимо крана и экскаваторов, роющих котлован, и скрывается за соседним домом. Есть черная полоса на груди или нет? Он исчез слишком быстро, с полосой или без. Для пингвина, которые, как известно, летать не умеют, летел он на удивление хорошо. Так же хорошо, как они ныряют. А когда они ныряют – я часто наблюдала за пингвинами в бассейне зоопарка, – кажется, что они летят. Элегантно, безо всяких усилий скользят вверх-вниз. И только по косякам рыб, на которых они охотятся, можно понять, что движение происходит не в воздухе, а в воде.

Я слезаю с велосипеда, смотрю ввысь. Где же ты? Строительный кран беззвучно раскачивается надо мной, я уклоняюсь от его тени.

Наша арендная плата зависит от средней арендной платы по району. Она растет с каждым капитальным ремонтом, с каждой элитной новостройкой в нашем квартале, с каждым евро, который готовы переплачивать новые соседи (а их просто тьма). Так же растет и аренда у кредитора № 17. И квартплата всех тех семей, что переехали сюда несколько лет назад, еще до рождения детей. Мы все живем в квартирах, которые стали нам малы и которые нам не по карману. Мы все знаем, что нас ждет повышение арендной платы.

Я все еще смотрю ввысь. Кран раскачивается туда-сюда, словно сошел с ума. «Возьми меня с собой, – кричу я вслед исчезнувшему пингвину, только очень тихо, так что меня никто не слышит, даже моя собака, – возьми меня с собой». – «Ну, тогда поторопись», – отвечает он. Голос кажется мне знакомым. Я кручу педали и мчусь вслед за ним.

Я – на двадцать лет моложе, на дворе зима, снега нет, солнца нет, слишком тепло, слишком серо, я пристегиваю свой велосипед, старый армейский драндулет, к фонарному столбу и захожу в бассейн в красных лодочках на каблуке – это моя единственная обувь. Тепло, высокая влажность, запах хлора – все, как положено; я чуть ослабляю шарф, расстегиваю пальто, снимаю шапку и смотрю на загорелого дежурного (на нем только сланцы, шорты и футболка), на его голые ноги. Он неторопливо беседует у кассы с посетительницей. Она что-то тихо говорит. Он ее слушает. Качает головой. Машет руками, словно плывет. Судя по всему, речь о кроле. Учимся плавать на суше. Мне жарко. Я оборачиваюсь. Позади меня моя первая любовь – Петр, он закатывает глаза к потолку и кривит губы, а позади Петра стоит наш общий друг, назову его Симон. Он что-то бормочет и гладит себя по затылку, берет себя за шею и шепчет низким голосом: «Сейчас-сейчас, малышка». Но обращается он не ко мне. Петр знает об этом и все-таки спрашивает: «Это ты мою малышку сейчас малышкой назвал?» Они в шутку боксируют. Несколько раз в неделю мы вместе ходим в бассейн – Петр, Симон и я. Петр наклоняется ко мне и целует.

Вот я и вернулась к Петру. Снова. От пингвина к Петру. Теперь я и голос узнала. Голос пингвина, беседующего со мной. Первая любовь не забывается никогда. Девять месяцев прошло с тех пор, как я узнала о его смерти. Я написала письмо Симону, от руки, и послала на его цюрихский адрес, если верить телефонному справочнику, он не поменялся. Ответа я не получила. Знает ли он, что Петр выпрыгнул из окна во двор в ранних сумерках посреди снегопада и разбился насмерть, – об этом я спрашивала его в письме.

Поцелуй Филиппа сегодня утром был липким. Я стерла его с губ, а потом пожалела.

– Можно еще один?

– Мои поцелуи тебе, кажется, не нравятся.

– Нет, почему. Мне просто нужно снова к ним привыкнуть.

Филипп пошел на кухню и поставил на плиту овсянку для детей. Я наблюдала за ним. Он это чувствовал, но не оборачивался. У него самая красивая спина в мире. Мускулистая, прямая, широкая (но не слишком).

У меня старая собака. Ей десять лет и восемь месяцев. Она мужественно бежит рядом с велосипедом, вывалив язык, словно на улице жаркое лето. Я забываю ее подгонять, хотя в последнее время у меня вошло в привычку подбадривать ее, когда она замедляет шаг (а вместе с ней и я, чуть не падая с велосипеда), когда кажется, что жизненные силы оставили ее, и она плетется рядом со мной, едва переставляя лапы. Но на этот раз я забываю о ней, потому что хочу догнать пингвина, потому что хочу его увидеть, разглядеть полосу у него на груди и спросить его, что он тут делает, откуда он и как так получилось, что он умеет летать. Я больше не вижу его, но направление движения понятно. Позади вокзала «Даммтор» выезжаю на велосипедную дорожку вдоль Альстера и тут снова вижу его – вот же он! – летит прямо к Главному вокзалу, подожди же! Движение на мосту Кеннеди чудовищное, «рядом!» – кричу я, и моя собака тут же слушается, бежит словно прилипнув к заднему колесу, вместе мы бросаемся через улицу, добираемся до другой стороны, ура! Получилось! Давай, дальше, бежать! Моя собака поднимает голову и улыбается.

У вокзала я слезаю с велосипеда, перехожу привокзальную площадь и смотрю по сторонам, но пингвина нигде не видно. «Поторопись, – слышу я его голос, – твой поезд отходит через пять минут!» Руки у меня трясутся. Целую вечность не удается пристегнуть велосипед к стойке и взять собаку на поводок. Я влетаю в зал и смотрю на табло. Сверим часы. Через три минуты с четырнадцатого пути отправляется междугородний экспресс в Цюрих. «Цюрих? Ты это серьезно?»

И пингвин отвечает, повторяя при этом мой вопрос, как всегда делал Петр: «Серьезно? Абсолютно».

Поезд трогается. Собака становится на задние лапы и вытягивает шею – пытается выглянуть в окно. «Не спрашивай меня, куда и зачем», – я глажу ее по голове и вдруг понимаю, что в ближайшие восемь часов у нее не будет возможности облегчиться. Оправиться. Выйти. Погулять.

«Ты выдержишь?»

Она не отвечает. Ложится. Я закрываю глаза. Глубоко вдыхаю и выдыхаю. Пахнет хлором.

Той теплой, серой зимой двадцать лет назад Симон, Петр и я составляли своего рода любовный треугольник. Хотя мы договорились, что для всех и для себя тоже мы – парочка и их общий друг.

Было не холодно, но промозгло, и мы постоянно мерзли. Днем мы с Петром читали или зубрили в своих комнатах и каждый час встречались в кухне, включали духовку – она сильнее грела, чем старые батареи, открывали дверцу, подпрыгивали вверх-вниз в теплом воздухе и делились друг с другом, кто чем занимается. Потом возвращались по своим комнатам и продолжали работать, пока холод вновь не гнал нас на кухню. Снега здесь, внизу, в ту зиму почти не было. На Новый год мы с Петром уехали в горы, в Ленцерхайде, к родителям однокурсника, там намело сугробы в рост человека, но в Цюрихе было слякотно. Симон встретил Новый год в одиночестве, в своей квартире, он рисовал. В начале года у него сломалось отопление, и горячей воды больше не было. Он позвонил арендодателю – тихонькому, тугоухому старичку за девяносто, который только с пятого раза понял, о каком из его домов идет речь, – натянул все три свитера, что у него были, и решил пока ходить мыться в бассейн. Мы предложили ему пользоваться нашей ванной, но он отказался, мол, ему неприятно. Он регулярно спал в нашей постели, а вот мыться в нашей ванной ему было неприятно. Мы смеялись: «Да ладно тебе». Однако Симон зациклился на бассейне. Но он хотя бы согласился брать нас с собой. Петр все равно раз в пару дней проплывал кролем свои три километра, а я надеялась наконец-то улучшить свою технику – до тех пор я изредка неторопливо плавала брассом. Я внимательно наблюдала за движениями загорелого дежурного. Через какое-то время он взял у нас деньги, не прерывая разговора с ученицей и даже не повернув головы, выдал нам три ключа, нажал красную кнопку, и вертушка подалась, пропуская нас. Дальше наши пути разошлись. Симон и Петер пошли налево к мужской раздевалке, а я в своих цокающих туфлях направилась прямо – на картинку с юбкой.