Колеса ужаса - Свен Хассель

Она сделала солдат суровыми, жестокими. Начался террор, порождающий ответный террор.

Мы превратились в бешеных, кровожадных животных. Мы насмехались над мертвыми и подшучивали над раздавленными.

Мы находились в окружении. У нас не было танков. Мы снова воевали как пехотинцы. Снег валил и валил. Над степью с воем несся буран. Свистел в редколесье. Вздымал снег громадными тучами. Покрывал ледяной коркой пушки, пулеметы и автоматы. Нес свой свирепый привет из Сибири.

Солдат мог стоять часовым на посту всего четверть часа, потом его приходилось сменять, чтобы он не превратился в труп. Мы плакали от укусов мороза. С бород у нас свисали сосульки. Ноздри смерзались. Каждое дыхание было мучительным, словно удар ножа. Сними меховую рукавицу, бездумно коснись пальцами железа, и они так пристанут, что, не сорвав кожу, их не отодрать.

Гангрена стала ужасающе обычным явлением. Гниющие, дурно пахнущие конечности мы видели изо дня в день. В служивших перевязочными пунктами грязных домах одна за другой шли ампутации: удаляли ступню, кисть руки, половину ноги, руку — иногда всю, иногда часть.

Газеты стали дорогим чернорыночным товаром. За одну брали пятьдесят сигарет. Она спасет тебя, солдата, от гангрены.

За углом была навалена куча черно-синих ампутированных гангренозных конечностей. Хоть они были замерзшими, хоть ноздри смерзались, ты все равно ощущал легкий запах.

Военно-полевые хирурги делали, что могли. Зачастую во время операции источником света служили только несколько коптилок. Когда кто-то из раненых умирал, его тут же выбрасывали наружу. Дверь открывалась и закрывалась быстро, чтобы мороз не добрался до тех, кто еще жив.

Полк стоял в резерве в Петрушках. Почти полностью уничтоженные полки пополнялись новыми солдатами. Ходил слух о новых солдатах, которых сбрасывают на парашютах, даже о солдатах из особых учебных подразделений в Германии. Но никто из нас, старых фронтовиков, в это не верил.

На бумаге все выглядело замечательно. В геббельсовских журналах мы были превосходной, сильной армией, хорошо обученной и обеспеченной современным вооружением. К сожалению, в действительности все обстояло иначе. Наши резервы были плохо обучены и скверно вооружены. Поступавших к нам новобранцев учили маршировать и браво отдавать честь в соответствии с армейскими уставами. Много часов уходило на то, чтобы научить их различать звания офицеров и младших командиров. Это было очень важно. В конце концов что представляла бы собой прусская казарма без новобранцев, четко козыряющих набриллиантиненным кабинетным офицерам, которые расхаживали дома с важным видом до окончательного поражения Третьего рейха?

Некоторые из этих героев оказались в лагерях для военнопленных, где продолжали разыгрывать из себя офицеров и младших командиров. Вот и сейчас, когда пишутся эти строки[45], кое-кто из них с важным видом расхаживает в мундире, высокопарно крича о защите Отечества. Забавно, что мы ни разу не видели никого из этой публики на фронте, на передовой, где можно было сосчитать пуговицы на гимнастерке противника. Все наши офицеры были резервистами и прошли ускоренную подготовку на длившихся несколько недель курсах.

Мы стояли возле деревни Петрушки в ожидании нового вооружения и пушечного мяса. Коротали время, играя в «двадцать одно», ища вшей и ссорясь с кем попало.

Старик набивал трубку скверно пахнувшей махоркой. Делал это он как-то успокаивающе. Было почти возможно представить себя в рыбацкой деревушке у моря лунной ночью, когда маяк заигрывает со спокойной водой.

Мы стали разговаривать так, как могут только люди, прошедшие вместе через суровые испытания. Старательно выбирали слова. Можно написать толстые тома о мыслях, крывшихся за неторопливыми словами Старика:

— Дети, дети…

Умолк даже балбес Порта, вечно сыпавший непристойностями.

Чуть помолчав, Старик заговорил:

— Вот увидите, Иван бросит на Черкассы весь Сорок второй корпус. — Выпустил большой клуб дыма и водрузил ноги в грубых сапогах на стол с грязными котелками, планшетами, ручными гранатами, парочкой автоматов и недоеденной буханкой хлеба. — На мой взгляд, русские стремятся собрать здесь свои подкрепления. Их генералы уже потирают руки, надеясь на второй Сталинград. Помяните мои слова, вся Четвертая армия отправится в преисподнюю из этой паршивой дыры.

Порта громко засмеялся:

— Что ж, почему бы нет? Рано или поздно мы все отправимся в ад и будем приветствовать дьявола на армейский манер: «Хайль Гитлер! Рот фронт!»

— Точно, и если Т-34 пихнет тебя в задницу, окажешься прямо в объятиях дьявола.

Порта и Малыш захохотали, хлопая себя по бедрам.

— Как знать, может, нам придется добывать свинец на Колыме до того, как мы попадем туда, что ты называешь адом, — вмешался Мёллер.

— Да, — задумчиво сказал Бауэр. — Может, прежде, чем оказаться в аду, о котором говорит священник, мы побываем в сталинском. Лично у меня нет никакого желания очутиться где-нибудь в районе мыса Дежнева.

— Твоего желания никто спрашивать не будет, — усмехнулся Порта. — Русские отправят тебя в дьявольский ад выстрелом из нагана, пуля снесет тебе полголовы. Будет много крови, мозгов и осколков черепа. И только твой рваный черный мундир скажет, что ты немецкий танкист. Может быть, они сделают это помедленнее. Может, отправят в грязный, холодный лагерь для военнопленных где-нибудь за Уралом и через несколько лет переломают тебе кости прикладами или нагайками. Чем именно, никакой разницы не будет. Если повезет, тебе на голову рухнет в свинцовом руднике громадная глыба горной породы. Тогда смерть будет быстрой и безболезненной.

Старик глубоко затянулся дымом из трубки.

— Если вырвемся из этого котла, скоро образуется другой. И в конце концов, когда эта гнусная война кончится, нас отправят на Восток. Тяжелая судьба родиться в этой паршивой Германии, когда художник-мазила Адольф вздумал подражать Наполеону. Хоть бы можно было не беспокоиться о родных.

Штеге засмеялся своим неподражаемым булькающим и заразительным смехом.

— Так, так, несомненно одно: Адольф проиграл войну. Если б можно было уничтожить красных фашистов вместе с нашими коричневыми, война впервые окончилась бы разумным образом.

Нашу болтовню прервал связной. Старика немедленно требовал к себе гауптман фон Барринг.

— Чую неладное, дорогие друзья, — закричал Порта. — Я, милостью Божией обер-ефрейтор замерзающей нацистской армии, почтительно докладываю: Барринг нашепчет Старику на ухо, что наш недолгий отдых подошел к концу. Мы снова в деле. Двадцать седьмой полк убийц и поджигателей опять будет орудием кабинетных стратегов. К черту их!

Дрожа в тонкой шинели, Старик затопал по снегу к дому в другом конце растянувшейся на полтора километра деревни, где располагался фон Барринг. Буран усилился. Со свистом несся над пропитанной кровью русской землей. При лютом морозе было сущим адом, когда снег хлестал нас по лицам. Холод был хуже всего остального, разве что за исключением невозможности выспаться.