Башня - Колин Генри Уилсон

Главную трудность на первых порах составляло освещение. Хотя в здешних местах в изобилии водился жук-меднотел, из которого можно добывать масло для светильников, на нужды всего населения этого не хватало.

Но вот один из жителей, исходивший в свое время другой берег озера, рассказал, что есть там небольшой заливчик, вся поверхность которого пузырится каким-то черным, жирным, маслянистым веществом, с запахом, напоминающим горелое жучиное масло. Каззак отправил двоих на разведку. И обнаружилось, как он и ожидал, что эта черная вязкая жидкость неплохо горит, правда с обильной копотью. Небольшой же язычок огня копоти не давал. Тогда в черную жидкость стали подмешивать масло меднотела, и с той поры в городе появилась своя система освещения. Отряды мужчин, сменяя друг друга, стали носить нефть с того берега озера (шестидневный переход), а женщины и девочки-подростки наполняли светильники и подрезали фитили, чтобы не коптили.

Найл слушал, не спеша насыщаясь яствами, которые подносили одно за другим. Ему никогда не доводилось видеть такого изобилия, большую часть блюд он пробовал впервые. Джомар рассказывал о рыбе, но Найл и представить не мог, что это такое. Теперь он отведал три разных сорта — улов из реки, впадающей в соленое озеро. Мяса тоже было много, в основном круто посоленного (как с гордостью заявил Каззак, запасов провизии хватило бы на полугодовую осаду). В особый восторг Найл пришел от малюсенькой — чуть больше ногтя — мышки, запеченной с каким-то злаком. Он один съел целую тарелищу. Из напитков подавали разбавленный водой нектар и перебродивший фруктовый сок. Здешний сок хмелил куда сильнее, чем тот, что дома. Найл не без озорства заметил, что Ингельд хлебнула явно лишку и стала не в меру общительна. Она не скрывала интереса к Хамне, да и к Корвигу, его младшему брату. Брата она поглаживала по светлым до плеч волосам, а Хамну хватала за бицепс. Где-то посреди трапезы привлекательной наружности девушка, прислуживающая гостям, невзначай запнулась на ровном месте и обронила чашку с жирным салатом прямо Ингельд на голову. Ох как хитрунья расшаркивалась! Ведь от Найла не укрылось, что все это не случайно. Перехватив украдкой взор девушки, он ободряюще ей улыбнулся; та тоже заговорщически улыбнулась в ответ. Ингельд, изо всех сил сдерживая ярость, вынуждена была удалиться в отведенную ей комнату, чтобы как-то привести себя в порядок. Однако не прошло и получаса, как она снова была на месте (успев разжиться еще и лентой, которой повязала себе лоб). От скованности и стеснительности вскоре не осталось и следа.

Каззак, несмотря на двойной подбородок и увесистый нос, наружность имел внушительную. Кстати, было заметно, что ему явно нравится демонстрировать свою власть. Он без конца теребил приказаниями слуг и вообще вел себя с подданными так, будто имел дело с непослушными детьми. К нему все относились с подлинным уважением, каждое слово венценосца встречалось поспешным одобрительным кивком. После третьей чаши вина в Каззаке проснулась чванливость, и он принялся рассказывать истории, лишний раз показывающие его мудрость и прозорливость. Правдивость рассказов, можно сказать, не вызывала сомнения, но было не совсем понятно, зачем такому авторитетному вождю еще и выставлять напоказ свои добродетели.

В завершение трапезы Каззак встал и произнес тост в честь гостей. Все сидящие с дружным шумом поднялись и осушили чаши стоя. Венценосец, простецки хлопнув Улфа по плечу, предложил ему привести всю свою семью в Диру и жить здесь среди своих. Найла такая мысль пронизала безудержным восторгом: жить — кто бы мог подумать, постоянно! — в этом прекрасном чертоге. А вот Улара идея, похоже, прельщала куда меньше. Уж кому как не Найлу было знать: если отец вот так раздумчиво кивает, потупив взгляд, ответа можно и не спрашивать. И все равно парень решил уговаривать отца до последнего. Вдруг да и уступит в конце концов!

Вслед за тостом Каззак попросил спеть свою дочь Мерлью. Заслышав такую просьбу, Найл слегка смутился, если не сказать большего. Когда он был совсем еще ребенком, мать песней убаюкивала его. Она, кстати, до сих пор напевала сестренкам Руне и Маре. Но чтобы вот так, прилюдно… Казалось как-то неловко.

Подобные мысли рассеялись сразу же, едва Мерлью раскрыла уста. Голос у нее был изысканно нежный, чистый. В песне речь шла о девушке, возлюбленный которой, рыбак, утонул в озере. Было в этой незамысловатой песенке что-то такое, отчего глаза застилали едкой дымкой слезы. Когда она закончила, все дружно застучали кулаками по столешницам, выражая одобрение; громче всех грохотал, понятно, Найл. Теперь ему было досконально ясно: конечно же, он не просто влюблен в Мерлью — он поклоняется, боготворит ее. Все в ней просто пьянило: и стройная фигурка, и золотистые волосы, и лучезарная улыбка. Скажи она сейчас: «Умри!» — умер бы, хохоча от счастья.

Мерлью спела еще пару песен. Одну грустную, про даму, оплакивающую сраженного в боях витязя, и легковесную — о девушке, которая влюбилась в красавца кипариса. И снова Найл хохотал и грохотал громче всех, а затем с изумленной радостью вспыхнул: Мерлью, обернувшись, с улыбкой посмотрела на него. Сердце Найла гулко забилось о ребра. Он чувствовал, что предательски краснеет (хоть бы Мерлью не заметила!). Сладкая, саднящая радость охватила при мысли о том, что девица не просто удостоила его взглядом, но еще и улыбнулась.

Вслед за Мерлью на середину зала вышел Хамна и прочел великолепную балладу о короле, идущем в поход против неисчислимых вражеских полчищ. Поэзию Найл также слышал впервые, и на глаза снова навернулись восторженные слезы. Он вздохнул с облегчением, узнав, что Хамна — брат Мерлью. Юноша был так красив и декламировал с таким мастерством, что устоять перед его обаянием не смогла бы, наверное, ни одна из женщин.

Когда Хамна сел, Ингельд взяла его за руку и приложилась к ней губами, от чего на лице красавчика мелькнуло недоумение.

Много песен и стихов звучало еще в тот вечер. Найл был поистине околдован. Всякая песня, всякая баллада будто уносила в иные края, и, когда умолкал последний звук, впечатление создавалось такое, будто он, Найл, только что возвратился из дальнего странствия. Героические предания наполняли сердце гордостью за то, что он человек. Вместе с тем одолевала и печаль: ведь собственная его жизнь лишена всякого героизма. Найл мысленно дал себе зарок, что при первом же удобном случае совершит что-нибудь такое, что можно будет считать подвигом. Он украдкой поглядывал в сторону Мерлью, надеясь, что девушка вновь заметит его и улыбнется, но та, очевидно, и думать о нем забыла. Вместе с тем приходилось посматривать и через столик справа: там с него не сводила глаз Дона. Это немое обожание льстило, но не вызывало ответного чувства, с таким же успехом Найл мог бы принимать преклонение своей сестренки Руны. Скажи ему кто, что Дона преклоняется перед ним так же, как он сам перед Мерлью, Найл смутился бы, но в целом остался б равнодушен.

Время шло незаметно. Наступил момент, когда появившийся откуда-то из глубины зала мальчик, приблизившись к Каззаку, что-то прошептал ему на ухо. Венценосец встал и воздел руку, требуя тишины (совершенно излишне: все смолкли еще тогда, когда он поднимался), и громко напомнил, что пастухам пора выводить к озеру муравьев. Из-за стола поднялись шестеро молодых мужчин и дружно двинулись к выходу. У двери ненадолго задержались отвесить поклон венценосцу. Похоже, это был сигнал к окончанию пиршества. Ушла Мерлью; с ее уходом у Найла пропал интерес ко всему, что происходит в зале. Каззак, жестом подозвав к себе Ингельд, приглашающе похлопал по сиденью рядом с собой. Женщина с покорным видом подсела. Люди один за другим начали исчезать из зала, не забывая при выходе кланяться Каззаку. Венценосец их словно не замечал, его внимание занимала Ингельд.